Павел Федоров - Синий Шихан (Роман 1)

Митька, не поднимая головы, молча выслушивал брань и скабрезности Доменова. Сердце стучало, к горлу подступала тошнота. Хотелось пить, но воды не было. А Доменов продолжал подносить ему пилюли, одна горче другой.

- Подумай, сколько ты сразу наделал? Мою дочь оскорбил. Ежели бы я тогда не вошел, ты бы ее, голубушку, как былинку смял... Вон какая дубина вырос! Да ежели я захочу, подам сейчас Мардарию еще одну бумагу, распишу тебя, ангела, и кандалы велю надеть... Ну да ладно, я человек не злопамятный. На поруки тебя возьму. Отдашь его мне, Мардарий Герасимыч?

- Да можно покамест... - пожимая плечами, согласился пристав. Только залог надо внести. По этой статье...

- Оставь свою казуистику! Сколько нужно, столько и внесу.

- Спасибо, Авдей Иннокентьевич, - сдерживая слезы, пробормотал Митька.

- Только беру тебя, ангелочек мой, с одним условием. Перво-наперво, напиши письмо и откажись от своей вдовушки... Это одно баловство.

- Да как же это? Да мы ить... - задыхаясь, шептал Митька. Удар был настолько сильным, что у Митьки пошли перед глазами круги. Правду наворожила Олимпиада.

- Она годами старше тебя, дурак! Разве тебе такая нужна жена? Выкинь ее из головы! Я уже говорил с матерью и братом твоим, Иваном. Ты их не хотел слушать, так меня послушай. Не мое ты чадо... Я бы тебе показал, как золотом торговать.

- Да как же так? - ворочая помутневшими зрачками, говорил Митька. Липушка-то...

- О ней мы сами позаботимся... Ты о себе подумай.

- Не-ет! Этого я не желаю! - попробовал протестовать Митька.

- Ах, не желаешь? Ну, тогда пиши письмо, чтобы тебе сухари сушили, решительно заявил Авдей Иннокентьевич. Он и сам в эту минуту верил, что мог бы закатать этого упрямца на несколько лет. Ветошкин ходил перед ним на цыпочках, ибо Авдей Иннокентьевич знал все его большие и малые прегрешения, а за верную службу щедро платил.

Митька часто моргал глазами. Вяло опустив красные, в веснушках руки, глуховатым голосом проговорил:

- Писать, писать... Я и пишу-то плохо...

Дрожащими пальцами он вытащил из золотого портсигара папиросу и долго чиркал спичку. Парня окончательно сломили.

- Мардарий Герасимыч за тебя напишет, а ты только распишешься, успокоил его Доменов.

Ветошкин, поскрипев кожаной портупеей, откинул за край стула шашку и принялся писать. Строчил он утомительно долго. Письмо было длинное, начиналось оно так:

"Милостивая государыня, Олимпиада Захаровна!

По малолетству своему и малому разумению я чуть на вас не женился и родителям своим причинил немало горя. Из-за вас я проступок совершил, за который по всем строгостям закона должен понести соответственное наказание. Сейчас нахожусь у его благородия пристава, господина Ветошкина. По своей чувствительной и сердечной доброте господин Ветошкин принял во внимание мою молодость..."

- Прибавь: и глупость! - вмешался Доменов, стоявший позади и строго следивший за каждой выведенной на бумаге буквой. - Себя-то не очень расписывай. Твою ангельскую доброту и без того все знают. Пиши попроще, без этих премудростей, чтобы понятно было, как и что, без околичностей. Скажи, что свадьбы не будет и я его на поруки беру, понял?

- Вы бы лучше не перебивали, господин Доменов. А то я весь стиль исковеркать могу, - покручивая желтенькие, словно спаленные, усики, недовольно проговорил Ветошкин. - Я уже написал: "по малому разумению"... Зачем же еще лишние и унизительные слова вставлять?

- Ладно, ладно, не спорить. Кончай скорее. У нас сегодня столько еще дела... - Поглядывая на Митьку, добавил: - А ты, голубь, не вешай нос! Утрясется великолепнейшим манером. И женихом будешь и женатым намаешься!

Когда письмо было закончено, Доменов еще раз прочитал его и сунул в карман.

- Кто же его доставит? - уныло спросил Митька.

- Почтальона найдем. Не сомневайся. Только шалить не вздумай! Ежели задумаешь еще раз побежать к ней, от меня пощады не будет. Ты у меня, ангел мой, вот где...

Доменов выразительно сжал волосатый, с ребячью голову кулак и помахал им в воздухе.

Домой Митьку Авдей Иннокентьевич не отпустил, а повел в дом атамана Туркова. По дороге, надавливая на его локоть жесткими пальцами, говорил:

- У Марфуши мягкое и доброе сердце. Она, когда услыхала вчера про твои выкрутасы, разревелась. Прощеньице ты у ней попроси. Мы, ангел мой, мужская-то сторона, в подпитии хуже скотов. Сграбастал ее, и горя мало... А так не годится. Не-ет! Женщина ласковую изюминку уважает, философствовал Авдей Иннокентьевич.

Дом атамана под зеленой железной крышей стоял в переулке.