Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Но вера Платонова 20-х годов в то, что революция – это и есть материализованное воплощение человеческого идеала о счастье, была неколебима. Верил сам и верой той заражал своих читателей: вот изменит человек душу свою и сразу жизнь сама повернет его к лучшим своим граням.

И еще Платонов был уверен в том, что это история опутала человека, это она мешает ему жить так, как ему надобно. А потому Платонов и занимался тем, что с истории путы снимал, ибо очень хотелось ему, чтобы человек «повеселел».

О.А. Кузьменко заметил, что «неизбывной и нежной тоской окрашено мирочувствование Андрея Платонова. Свидетельств тому много: от прямых заявлений писателя до общей тональности его прозы. Сострадательный и грустный взгляд платоновских глаз западает в душу надолго».

Он создал многочисленные образы людей, погибших от «утомления своего труда», портреты «государственных жителей» и зачумленных «организаторов жизни» на научной основе. И к тому же все его герои – «люди исторические» и очень живые, хотя и жизнью зашибленные почти что насмерть. Жизнь гнула человека к земле, втаптывала его в грязь, а он все не унимался, как та лягушка в басне, – работал, работал и работал. Ибо только труд – в этом Платонов был убежден абсолютно – способен помочь человеку. Только через труд тяжкий, но свободный человек может найти себя в этой недоброй жизни.

Да, «бобыли, странники, церковные сторожа, нищие, бродяги, ремесленники, мастеровые, бабы, обремененные детьми, и дети, рано повзрослевшие, – пишет В. Васильев, – их страшный в своей непритязательности быт, сиротское и бесприютное существование – все то конкретное, определенное, чем советская литература середины 20-х годов или пренебрегала как несущественной в истории величиной, или о чем она говорила вкупе, суммарно как о некоей массе, становится главным предметом поэтического воодушевления А. Платонова, осмелившегося ввести в словесность в качестве истинного и единственного героя “всех опечаленных, всех износивших жизнь, всех, в ком смыкаются нужды над безнадежным сердцем” человека “из глубины и низов земли”».

Критика 30-х годов взялась за Платонова всерьез: он враз стал «апологетом нищеты и страдания», он писал о людях «пассивных и бесхребетных»; одним словом, герои Платонова – не бодрые строители коммунизма, а зашибленная жизнью, но недобитая контра.

Платонов на самом деле пошел поперек всей советской литературы. Он оставался просто реалистом, когда все вокруг были «реалистами социалистическими». Несмотря на все это, Платонов с только ему присущей «пронзительной силой и страшной глубиной резанул читателя по сердцу картинами людского горя, сиротства и беззащитности». Он ненавидел тех, кто старался унизить и так «кругом огорченного» беззащитного человека, он ненавидел всякого, кто стремился затолкать этого самого человека в привычную ему нищету и грязь.

Как к такому писательству могла относиться власть, которая сбивала людей в стадо, которая отучала их думать, которая кормила их байками о лучезарном завтра, а сегодня понуждала радоваться и пáйке? Само собой, резко отрицательно. Да и Платонов был не столь наивен, чтобы рассчитывать на популярность и признание. Он прекрасно знал свой удел «непонимания, оттертости, порой снисходительного сожаления – и тоску одиночества. И главное – горечь трагической невостребованности, неуслышанности, вечной перестраховке журналов при встрече с его текстами, особенно в 20 – 30 годы» (В.А. Чалмаев).

Да, к сочинениям Платонова редакции абсолютно всех журналов относились как к непременно заминированным антисоветчиной. А как эту антисоветчину обнаружить, как разминировать явную крамолу или неявный идейный подвох, не знали. Оттого еще более боялись и уже заранее отказывали автору, почти что не читая.

Так и жил этот сокровенный человек, постоянно печалясь, но не на что не жалуясь.

Иосиф Бродский заметил как-то, что в русской прозе XX века «ничего особенного не происходило, кроме, пожалуй, одного романа и двух повестей Андрея Платонова».

Что интересного в этих словах? Конечно, сам факт выделения прозы Платонова из общего потока советской литературы. А что может привлечь внимание поэта в сочинениях другого писателя? Конечно, язык и только язык. Ибо именно владение языком отличает подлинное, «божеское» дарование от таланта легкого или даже трагического.

А Платонов был не просто виртуозом русского литературного языка. Он как бы заново открыл русский язык и тот, оставаясь русским, стал еще и «платоновским». Язык у Платонова обрел новые формы воздействия на читателя, новые изобразительные средства. Кто имеет свой язык (не отдельные слова, как у А.И. Солженицына, а язык, как у Платонова), тот – гений.