Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Только за один 1920 г. Платонов напечатал более 60 газетных статей. Писал в основном в родные воронежские газеты. Столь же творчески интенсивен и 1921 г.: Платонов колесит по Воронежской губернии, много пишет, выступает – спорит на излюбленную тогда тему «Пролетариат и буржуазное искусство». В то время все было просто и ясно: Пушкина – на свалку, туда же и Льва Толстого. Обойдемся. Ленинский план ГОЭЛРО заменит и прозу и поэзию, ибо он олицетворяет мечту человека труда.

В 1922 г. Платонов писал своей молодой жене: «Надо любить ту вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное – невеста человечества, и к невозможному летят наши души… Невозможное – граница нашего мира с другим».

Здесь и пройдет вскоре душевный разлом писателя. Он изводил себя непосильным трудом, писал ночи напролет, спорил до хрипоты. А зачем? Ведь «невозможное» построить нельзя. Платонов, как видим, сразу, оживив душу социализмом, обмяк в своей вере в него. И не менялся. Так и любил всю жизнь «невозможное». И писал о нем же. За что и страдал, за что и били его нещадно.

Первую свою книгу – поэтический сборник «Голубая глубина» Платонов издал в Краснодаре в 1922 г. Но то стало лишь пробой пера, ибо стихи его были написаны «в ритмике кувалды» (В. Васильев). Зато первая же книга платоновской прозы «Епифанские шлюзы» (1927 г.) о деяниях Петра Первого в начале XVIII века была отмечена М. Горьким. Критика ее пока не разглядела.

Но еще до этой книги нестыковка мечты и каждодневности, постоянно терзавшая душу Платонова, направили его писания в русло романтической фантастики: «Звездная пустыня» (1921 г.), «Сатана мысли» (1922 г.), «Лунная бомба» (1926 г.), «Эфирный тракт» (1927 г.). Это, конечно, не от любви к подобному жанру, это скорее – отчаяние от невозможности ответить на вопрос: как жить, когда строишь светлое будущее, а за окном твоей коммунальной конуры – нищета, бесприютность, насилие, кровь? Сам не знал и читателю ничего толком сказать не мог. Оттого и размечтался…

Таким сочинительством Платонов занимался недолго: уже в 1926 г. он пишет сатирическую повесть «Город Градов», да еще политический памфлет «Антисексус»; в 1927 г. уже упомянутые нами «Епифанские шлюзы», в следующем году «Ямскую слободу» и «Сокровенного человека». В 1929 г. завершает «Котлован» и «Чевенгур».

Так появился именно тот Платонов, которого мы читаем и любим. Писать он начал не только конкретно, но и исторически выверенно. Все его вещи теперь «привязаны» к конкретным партийным начинаниям, отчего и расценивались властью наиболее пристрастно и злобно. Ведь он своим гениальным пером обнажал перед всеми интеллектуальную немощь большевиков, их абсолютную неспособность построить такую жизнь, чтобы человеку было в ней радостно и комфортно.

На самом деле, в основе «Ювенильного моря» – продовольственный вопрос именно в том виде, в каком он был поставлен партией на начало второй пятилетки. Художественная ткань «Котлована» абсолютно синхронна конкретным политическим мероприятиям ЦК: именно на ноябрьском (1929 г.) пленуме ЦК ВКП(б) был поставлен вопрос о ликвидации кулачества как класса, а 30 января 1930 г. по предложению комиссии во главе с В.М. Молотовым Политбюро приняло постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Платонов своим невероятным чутьем художника все это провидел и отразил в «Котловане» (В. Васильев).

И все же не за социально-политические предвидения мы любим сочинения Платонова. Нам симпатичны его герои: люди «маленькие», зашибленные жизнью, но всегда живые и светлые. Жизнь героев Платонова как была отбросной до революции, такой же по сути и осталась. И это больнее всего ранило писателя. Он, как художник, способен был прикипеть только к людям обездоленным, но с живой душой. Для них не жалел он своего дара.

Еще в «Голубой глубине» (1922 г.) Платонов писал: «… мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем из грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастет душа мира». Это чисто русский мотив, иррациональное чувствование, сродни «одной слезинки ребенка», которую, по Достоевскому, нельзя пролить ради счастья всего человечества.

Спорить по этому поводу, вероятно, не надо. Хотя и с трудом верится, чтобы из «уродства» выросла «душа мира».

Вполне ясно другое: в революции Платонова не интересовали дела масштабные: классовая борьба да крушение буржуазной России. Его не манил к себе «новый человек», выращенный в марксистской пробирке. Его не волновали лозунги и призывы. Зато он сразу влюбился в человека «старого мира», которого, благодаря революции, потянуло перебраться из грязи прошлой жизни в светлый рай социализма. Тут не было общих рецептов, не было протоптанных троп – каждый царапался на свой манер, обламывая ногти и скатываясь в привычное зловонье жизни.