Василий Глотов - Наедине с совестью

Один из них был стройный, выше среднего роста, лет сорока. Его смуглое лицо было изрезано мелкими морщинками, на висках в зачесе черных волос виднелась проседь. Другой, наоборот, сухощав и сутуловат, с небольшими рыжими усиками и с голубыми грустными глазами. Одеты они были легко, по-летнему. Разговаривали между собой непринужденно, искренне. По всему было видно, что их связывала большая и давняя дружба. Приблизившись к столетнему могучему дубу, где стояла красивая скамеечка, смуглолицый остановился.

- Давай посидим, Степан, - сказал он, кивая на скамеечку. - Мне кажется, ты порядком устал: на протезах ведь ходишь.

- Теперь ничего, Миша, привык, - ответил Степан. - А первое время крепко мучался. Схожу, бывало, в шахтерский поселок или в огороде поработаю, а ночью спать не могу: "ступни зудели". Раз даже потянулся почесать... Горько потом смеялся над собой: ноги-то ведь другие не отрастают... Теперь все это - позади.

Они сели, помолчали.

Прямо перед ними открывался чудесный вид: внизу протекал Днепр, спокойный, стального цвета, за ним - луга необозримые, дальше - лес, подернутый прозрачной синевой, а сверху - небо, высокое, голубое, без единого пятнышка. По луговой дороге шла женщина в белой кофточке и в желтой косынке, похожая на ромашку. Увидев ее, Степан тяжело вздохнул, опустил голову.

- Где семья-то теперь, Миша? - спросил он.

- В Харькове, у родителей жены.

- Она у тебя учительница. И что преподает?

- Немецкий язык и литературу.

- Интересно получается в жизни, - улыбнулся Степан. - На фронте немецких фашистов уничтожала как снайпер, теперь немецкий язык преподает как филолог. Она, кажется, полный кавалер ордена Славы. Молодчина! Честно скажи, любишь ты ее, Миша?

- Люблю, Степан. Таня очень хороший человек: внимательная, умная, трудолюбивая. В ней такая же внутренняя сила, как у Стефы, твоей покойницы, а женская прелесть, как у Таси. - Тут он уронил голову, подумал. - Когда меня исключили из партии и нигде не брали на работу, я впервые упал духом. Мне казалось, что все от меня отвернулись, что жизнь моя не имеет теперь никакого смысла. И так я твердо убедил себя в этом, что часто стал захаживать в пивнушки бесцельно, и безрадостно убивать время.

Степан внимательно слушал друга.

- И вот она сразу поняла, в какую сторону меня понесло, - продолжал Михаил, глядя на Днепр. - Однажды пришла с работы, присела ко мне на диван и спрашивает: "Миша, ты считаешь меня другом? Любишь?" Твердо отвечаю ей: "Люблю!" Она вздохнула: "А почему же ты уходишь от меня?" Я насторожился, не мог понять, куда она клонит. "Можешь не отвечать, - сказала она, - я знаю, тебе тяжело сейчас. Ты временно находишься не у дел, стыдишься жить за счет жены. Пойми: твое горе - это мое горе, но это горе непостоянное, оно скоро пройдет. У тебя светлая голова и золотые руки. Они нужны людям. Не шагай в пропасть, не уходи от меня!" В ее глазах столько было силы, любви и надежды, что я - словно очнулся. Мне стыдно стало за свою слабость. Нет, думаю, нужно уходить от пропасти, пока не поздно! Потом все уладилось. Партия разобралась в моей судьбе. Я получил новый партийный билет на отцовскую фамилию. К этому времени бывший начальник литейного цеха Сергей Васильевич Лось назначался директором нового труболитейного завода. Я пошел к нему главным инженером. Таня в эти дни снова расцвела, похорошела, стала еще внимательнее. Вот она какая!

- Молодчина! - повеселел Степан. - Значит, стоит Таси. Я очень рад. А ты знаешь, Миша, я ведь два раза выезжал в ЦК партии по твоему делу. Меня мучало, что страдаешь за меня.

- Знаю, Степан, знаю!

Синева на лугу сгущалась. С Днепра веяла прохлада. Вечерний луч солнца упал на лица бывших горняков, и они казались отлитыми на многие века из бронзы.