Александр Ласкин - Мой друг Трумпельдор

Кстати, и после смерти ему не особенно везло. Казалось бы, все ничего — во многих городах есть улицы его имени, но это ведь только вывеска. Для нас, стариков, куда важней ощущение присутствия. Вот с этим не заладилось. Пять лет было нормально, а потом о нем вспоминали все реже.

Конечно, бывали всплески. Например, очередной юбилей. Изобразят, что всегда о нем думали, а теперь можно в этом признаться. В углу газетной страницы поместят статью. Посетуют на нынешние обстоятельства и сделают вывод, что все было бы иначе, если бы он был жив.

Если у Иосифа после смерти ситуация неопределенная, то что ждет меня? Впрочем, уже сейчас можно кое о чем догадаться. Вот уже пару лет как я замечаю, что умерших рядом куда больше, чем живых. Да и внешне я к ним приближаюсь. Причем если бы жил тихо и думал только о болячках! Так нет же, продолжаю делать открытия. Правда, не в настоящем, а в прошлом и будущем.

Уже говорилось, что я определился с адресатом. На эту роль я прочу того, кто еще не родился. Да и появившись на свет, он долго не проникнется. Только лет через тридцать придет мой черед. Представляю впечатление! Так коллекционер ходит вокруг старинной вазы, поднимает палец и произносит: «О!»

В это время я буду старожилом колумбария и действительно приму форму вазы. На ней затейливыми буквами выведут: «Давид Белоцерковский». Все знают участника Порт-Артура, агронома, друга Трумпельдора! Пока не поздно, к этим характеристикам я бы прибавил еще одну.

Ах, если бы мы с моим потомком могли посидеть и выпить чего покрепче. К сожалению, это невозможно, так что я ограничусь тем, что расскажу анекдот. Если ты, дорогой родственник, дочитаешь до этого места, то для тебя кое-что прояснится.

Я уже упоминал, что не люблю зазнаек. Считаю, что куда правильней ощущать принадлежность к фону. Это, впрочем, не значит, что надо забыть о своей миссии. О том, что всякий поступок есть шаг в направлении к цели.

Анекдот будет характерный. Да не просто характерный, а из известной серии. Честно сказать, когда в очередной раз упоминают Рабиновича, мне хочется его защитить. Это же наш еврейский Петрушка! Дойдет до края, но все равно выпутается. Или сделает вид, что ничего не случилось.

На сей раз не просто край, а последняя черта. Рабинович перед престолом Самого. «Ради чего я жил?» — спрашивает вновь прибывший и, как бывает с людьми нашего племени, сам себе отвечает. Ради того. другого. третьего. Собеседник на это пожимает плечами и говорит: «Помнишь, вагон-ресторан поезда Москва— Ростов? Тебя еще просили передать соль? Вот это и было то самое».

Я — тот, кто передал соль. На фразу: «Не будете ли вы так любезны.» — отвечал: «Пожалуйста». Вставал, улыбался, протягивал. Радовался тому, что в этом месте мог быть разрыв, а получилась связь.

Сперва я хотел написать эпилог длинно, но потом решил, что лучше коротко. Следует, не размазывая, сказать главное. Да еще на высокой ноте. Так, словно где-то рядом звучит музыка.

Кажется, я ее слышу. Пусть это будут барабаны и пушечные залпы — как в финале «Гамлета». Да, именно так. Тому, кто видит моего друга иначе, вспомнится другая пьеса.

Кстати, у Шекспира убитых — пятеро, а в нашей истории — восемь. Зато Фортинбрас является и тут, и там. К тому же рядом с Гамлетом-Трумпельдором мы видим Горация. Это, как вы понимаете, я. Друг, летописец. Человек, считающий своим долгом обо всем рассказать.

Расскажу о страшных,

Кровавых и безжалостных делах,

Превратностях, убийствах по ошибке,

Наказанном двуличье и к концу —

О кознях пред развязкой, погубивших Виновников. Вот что имею я Поведать вам.

Вслушайтесь, это же клятва. Клятва историка. Так начинается каждый мой день. Мол, ничего не утаю. Ни того, что помню сам, ни того, о чем говорят документы. Если что-то пропущу, то лишь потому, что эта работа не для одного. Тот, кто захочет ее продолжить, сделает это лучше.

Как вы помните, я обещал поставить точку после того, как из архива придет машина. Так вот машина скоро придет, а дел невпроворот. Надо соединить главки. Включить в текст записанное на полях. К сожалению, я опять не успел. Впрочем, может, не надо? Есть своя правда в незаконченности. Когда я думаю об этой истории, то мне представляются фрагменты.

Тогда я решил: пусть остается как есть. С набежавшими мыслями и не до конца переваренными документами. Тут нужен не портрет в духе Репина, а нестыковки и зияния Пикассо. Мне кажется, так ближе к реальности.