Екатерина Дашкова - Записки

Директор Академии наук передал этот разговор моему сыну. Через несколько дней князь Алексей Куракин навестил Дашкова и от имени императора предложил ему дар в пять тысяч мужиков. Дашков от всей души благодарил государя за его доброту, но заметил, что ничего другого так не желает, как свободы своей матери. На другое утро Куракин во время гвардейского парада подошел к Дашкову и объявил ему, что государь дал мне полную свободу и приказал уведомить меня о том.

Письмо князя Куракина было такого содержания: «Любезнейшая тетушка. Я считаю особенным для себя счастьем уведомить вас по приказанию государя, что вы совершенно свободно можете располагать местом своего жительства — посещать свои имения, жить где угодно и даже бывать в столице, когда отлучается отсюда царская фамилия; но если она здесь, вы можете жить не иначе как за городом».

Когда император явился на парад, мой сын хотел пасть перед ним на колени, но Павел I, опередив его, облобызал Дашкова. В пылу благодарного чувства, забыв, что император низкого роста, Дашков приподнял его от земли, чтобы ловчей возвратить ему поцелуй. И потом оба заплакали. В первый и в последний раз гвардейцы были свидетелями такой сентиментальности царя.

Расположение Павла I к моему сыну продолжалось до самого отъезда его из Петербурга. Государь советовался с ним обо всех военных замыслах. Он заставлял его составлять в своем кабинете чертежи стратегических планов, расположения войск соседних держав и решил назначить его командиром корпуса, стоявшего в это время в Киеве. Он даже дал ему несколько бланковых подписей, чтобы в случае надобности употребить их по собственному желанию. В то же время были посланы инструкции к константинопольскому и венскому посланникам войти в сношения с князем Дашковым, а адмиралу Черноморского флота было приказано действовать согласно его советам. Мой сын был послан из Петербурга прямо в Киев, где ему было поручено исполнять все чрезвычайные распоряжения и докладывать о том императору.

После такого беспредельного доверия и горячей любви кто бы мог подумать, что Дашков менее чем через год получит отставку? Но оно так и было. И за что же? За то, что Дашков уведомил князя Лопухина, генерал-прокурора Сената, что некто Альтести (Altesti) , заключенный в киевскую крепость, невиновен в преступлении, в котором его обвинили. Этот человек был предан суду за то, что будто бы поселил нескольких солдат в качестве хлебопашцев на землях, подаренных ему Екатериной II. Обвинение было ложным, в его имении не было ни одного солдата. Но Альтести в прошлое царствование пользовался особым покровительством и безграничным, хотя, может быть, и не совсем безукоризненным доверием Зубова, у которого он служил секретарем. В этом одном заключалась вся его вина. Вероятно, князь Лопухин, докладывая государю мнение моего сына, выбрал неудачную минуту, когда тот был не в духе. Могло статься и так, что генерал-прокурор нарочно искал подобного случая, потому что это был человек фальшивый, скрытный и мстительный. Как бы то ни было, но император написал Дашкову следующее письмо: «Так как вы вмешиваетесь в дела, не относящиеся к вам, то вы увольняетесь от службы. Павел».

Мой сын, не поверив курьеру, просил императора прислать к нему более доверенное лицо, чтобы вручить ему бланковые подписи и другие важные бумаги. Павел I не торопился с отправлением нового посла. Дашков поручил очередному курьеру, ехавшему в Петербург, отдать государю все официальные документы и его письма. Потом, устроив наскоро свои дела в Киеве, удалился отсюда в свое тамбовское имение.

В следующее лето я посетила свое белорусское поместье, где пробыла несколько недель. Имение было разорено моим управляющим, поляком, который надеялся, что меня сошлют в Сибирь.

Поправив немного положение крепостных, я поставила во главе их одного из русских крестьян. На обратном пути отсюда я провела шесть недель у брата. Здесь я занималась улучшением его усадеб, рассадила новые деревья и кустарники, перенесла на другое место старые, дурно разведенные, и тем придала более красоты его садам.

Проводя каждый день по нескольку часов вместе, мы часто разговаривали о предмете, общегрустном для нас: о несчастье Отечества и опасном положении любого частного лица, ибо тот, кто сам ускользал от всепоражающей тирании Павла, тот оплакивал судьбу друга, родственника или соседа. Не знаю почему, но в моем уме зародилась полная уверенность, что 1801 год будет роковым для императора. Я не могла дать отчета в этом убеждении, но часто повторяла его брату, и эта идея глубоко засела в моей душу.