Филипп Эрланже - Резня в ночь на святого Варфоломея

Согласно одному, с трудом поддающемуся проверке рассказу, герцог вступил разгоряченный в гардероб и вытер лицо первым, что попалось под руку, а то была рубашка, которую Мария, равно обильно вспотевшая, уронила, когда переодевалась. И прикосновение этой ткани вызвало у него глубокое чувство.

Что касается Брантома, то он утверждает, будто королева-мать, питая упорную злобу к Конде, подтолкнула сына соблазнить юную девушку и тем самым опозорить перед свадьбой сына побежденного при Жарнаке. Эта версия не вполне приемлема.

Как бы то ни было, принца охватила безумная любовь. Марии Клевской было девятнадцать лет. Она представляла собой некоторого рода противоположность Шатонеф. Ее красота отражала чистоту, разумность, нежность настолько же, насколько роскошная бретонка вызывала плотское безумие. Генрих немало бравировал, когда изображал охотника за удовольствиями. По меньшей мере, часть его натуры взывала к мистической общности, к союзу душ, соответствующему рыцарским и религиозным идеалам. Перспектива брака с особой такого распущенного образа жизни, как Елизавета Английская, вызывала у него истинный ужас. И он уже немало сближался с женщинами, слишком опытными и слишком доступными, которых четыре года как старался решительно избегать.

Увлеченный еще недавно ветреницей и доступной любовницей, он вдруг впал в безумие и стал преследовать химеру. Мария пробудила в нем то, к чему он смутно стремился.

Все видели, что он охладел к студенческим радостям, вздыхает, глядя на луну, сочиняет элегии. Любые дела перестали его интересовать, он проводил часы в обществе прелестного создания.

Мария не смогла устоять против этого Нарцисса, более кичливого, чем иные бывалые вояки. Отдала ли она ему — Брантом утверждает, что да — сокровище, хранимое для своего супруга? Недавняя воспитанница суровой протестантки, Жанны д'Альбре, Мария жила ныне под опекой католика, не менее приверженного добродетели, герцога де Невера, своего зятя. Ее переписка свидетельствует о стыдливости, о чувстве долга, которые принимаются колебаться и отступать в этот момент. К тому же Генрих мог чувствовать себя поглощенным мистической любовью. Несомненно то, что ревность принялась снедать его после того, как он увидел, что его жуткий кузен Конде вот-вот похитит у него возлюбленную.

Словно малое дитя, он кинулся за помощью к Екатерине. Мать никогда и ни в чем ему не отказывала: она добьется Марии для своего карапуза. Он плакал, целовал прекрасные флорентийские руки. Ну, и его старания оказали ему плохую услугу. Чтобы удовлетворить каприз своего «орленочка», королева охотно предоставила бы ему всех придворных дам, но, пораженная тем, что обнаружилась страсть, столь внезапная, столь пылкая, она испугалась, что у нее появилась соперница. Итак, она воспротивилась своему сыну, подарила ему жемчуга, дабы его утешить, и решила поспешить с браком. На государственном уровне, разумеется, выдвигался ее любимый довод: нужно оторвать Бурбонов от адмирала; нужно не доставлять хищнику повода мстить Франции за срыв его воинственной политики.

Одним махом враждебность принца к Колиньи превратилась в открытую ненависть. Исключительное событие, которое внезапно довело его чувство до опасного пароксизма.

7 июля 1572 г. умер король Польши Сигизмунд-Август, последний Ягеллон, и нового короля надлежало избрать Сейму. Так открылось великое междуцарствие, которое за десять месяцев бурь и споров привело страну на грань гражданской войны. Так и смогла образоваться эта «монархия-республика», которой политики-гуманисты, вскормленные латынью, льстили, что она вернула к жизни установления Древнего Рима, когда они ограничивались тем, что удовлетворяли свой основательный вкус к анархии. Так готовилась бедственная историческая судьба Польши.

Все это было во Франции весьма смутно известно. Народ сарматов представлялся здесь едва ли менее варварским, чем живущие на безграничных просторах московиты, от которых отделяла западный мир Польша, исключительный перекресток, где смешались воспоминания о кровопролитиях, совершавшихся Тевтонским Орденом, и о пышности татарских ханов. Что до польских нравов, то, в первую очередь, была известна тамошняя верность Церкви, хотя и туда тоже проникла Реформация, и образовалось противостоящее католикам протестантское меньшинство, заметное по численности и влиятельное. Но Европа почти ничего не знала об этой утонченной и блистательной цивилизации, о несравненной по изысканности элите, о кротости жизни, истинной терпимости, о которой, кажется, уже начала забывать Европа. Еще меньше знали о парадоксальной политической системе, где сталкивались культ монархии, законы, которые сводили на нет самую суть королевской власти вплоть до принципа ее наследования, обычаи, настолько индивидуалистические, что их сочла бы неприемлемыми самая либеральная демократия, феодальная система, которая, низведя низшие классы до квазирабского состояния, возложила все на поразительно разобщенную аристократию и одряхлевшее духовенство.