Павел Щёголев: Падение царского режима. Том 7

Смиттен . – Тут вторжения в права Думы вы не усматривали? Засим, отнесение к 2-му департаменту государственного совета?

Шингарев . – Статьи доходов шли помимо Государственной Думы, и это был в сущности дефект.

Председатель . – Андрей Иванович, вы не помните ничего относительно подготовки к выборам в 5-ю Государственную Думу, относительно исходатайствования министром внутренних дел А. Н. Хвостовым на этот предмет 1½ миллионов на эти надобности?

Шингарев . – Я точно этого дела не знаю, но помню, что по этому поводу среди членов Думы было очень много разговоров. В одной из своих речей я указал на то, что 1 миллион рублей уже неизвестно на что готов, и это было как раз отражением разговоров, происходивших в Думе. В стенограммах это можно найти, если посмотреть в конце 1915 или начале 1916 года, но уже при Штюрмере. Штюрмер, если я не ошибаюсь, отрицал, что эти деньги были взяты.

Председатель . – Т.-е. он отрицал, что Хвостов взял эти деньги?

Шингарев . – Нет, там было сказано, что эти деньги были взяты из 10 миллионного фонда. Мы винили больше в этом Штюрмера, а о Хвостове не было и речи. Это было в начале 1916 года, т.-е. при самом начале деятельности Штюрмера, и я сказал, что недавно только человек получил власть и уже взял крупную сумму.

Председатель . – Это о том, что он взял, а о том, что они хотели взять еще 5 миллионов?

Шингарев . – Это я не знаю. Эти сведения до меня не дошли.

Председатель . – Не можете ли вы несколько подробнее остановиться на закрытом частном совещании членов Государственной Думы с министрами Маклаковым, Горемыкиным и Сухомлиновым? Что там было политически интересного в отношении к Думе Маклакова и Горемыкина?

Шингарев . – Тогда большинство членов Думы не говорили. Был большой спор нашей группы с правительством, но не говорила ни правая, ни левая сторона. Милюков сказал довольно большую речь, затем говорил я, при чем у меня, кажется, сохранился конспект моей речи, так что если бы это вас заинтересовало, я мог бы его дать. К сожалению, не было стенограмм. Это большая ошибка, относительно которой мы очень сожалели, когда публично обвиняли, что Сухомлинов солгал. Насколько я помню речь Сухомлинова, где он говорил, что все в порядке, была очень краткая. Ответ Горемыкина был ничтожен по существу, я его передал почти дословно. При этом был взрыв негодования, шум пошел по зале. Маклаков говорил довольно долго, речь его сводилась к тому, что он возражал Милюкову, возражал мне и говорил чрезвычайно вызывающе. Тогда мы характеризовали его речь так, что это провокация, так как он кончил словами: «правительство не боится, пожалуйте на трибуну, правительство там вам ответит». Как будто провоцировал членов Думы на публичное обсуждение. Тогда говорили, что может быть правительству было бы удобно вынести борьбу с Думой на эту почву, чтобы показать, как не патриотично Дума себя ведет. Точно речь Маклакова я не могу воспроизвести, но кроме ее вызывающего конца, помню, что он еще сказал такую фразу: «правительство его величества не боится никакой критики, оно вам ответит» и т. д.

Председатель . – Вы назвали процесс членов с.-д. фракции 2-й Государственной Думы провокационным процессом, – не было ли у вас более точных сведений об этом?

Шингарев . – Мои сведения общего характера, то, что все знают. Я в то время в Думе отсутствовал. Меня вызвали в Воронеж, и я приехал, когда Дума была распущена, так что все прошло без меня. Я еще в вагоне прочитал о роспуске и приехал сюда на другой день после роспуска, 4 июня 1907 года. Что потом оказалось, т.-е. участие заведомых деятелей охранки в самом заговоре социал-демократической фракции, дает мне право говорить, что это был типичный провокационный процесс, который, насколько можно судить теперь, нужен был, чтобы сорвать деятельность 2-й Думы. Это было предверие, и для публики оправдание переворота 3 июня. Так они, вероятно, и стряпали тогда.

Председатель . – К тому, что вы уже объяснили относительно Сухомлинова и недостатков военного снабжения армии, вы не могли бы прибавить что-нибудь об отношении правительства к работам военно-морской комиссии?

Шингарев . – Собственно я был избран председателем военно-морской комиссии в конце июля или начале августа 1915 года, когда Дума собралась после этого ужасного отступления и разгрома. В этот момент Сухомлинова уже не было, военный министр был Поливанов, и я поставил своей целью просмотр положения дела нашего снабжения по всей армии. В это время уже работало совещание по обороне, возникшее раньше, еще в мае. Все совершалось постепенно. Начали мы, конечно, с артиллерийского ведомства, затем перешли к другим, военно-техническому и т. д. Что же сказать, – была картина полного расстройства и непорядка. Прежде всего была обнаружена основная ошибка, не знаю чья – генерального штаба или военного министерства, как такового; масштаб всех заданий оказался совершенно несоответствующим масштабу войны, т.-е. количество запасов, исчислявшихся как артиллерийским, так и военно-техническим снабжением, совершенно не соответствовало тому, что затем оказывалось необходимым в расходовании снарядов, патронов, количества орудий, проволоки для защиты, телефонных снабжений. Словом, за какой бы предмет вы ни брались, основная ошибка и дефект дела организации обороны заключались в том, что требования войны не были предвидены, и вся подготовка не соответствовала масштабу войны. Была ли основная ошибка результатом неумения, недогадливости, непредусмотрительности или злого умысла, я не знаю. Я лично объяснял ее себе исключительно недогадливостью, недостаточной предусмотрительностью, может быть недостаточным знакомством с тем, что делалось в Германии. Мне хотелось бы еще рассказать, что до моего председательствования в военно-морской комиссии случился следующий инцидент, который мне показал, как мы должны быть готовы. Дело было в январе или феврале 1914 года. В бюджетной комиссии Государственной Думы обсуждалась смета министерства иностранных дел. Был министр Сазонов. Я перед этим недели две или три занимался изучением берлинского рейхстага, где обсуждались вопросы будущих торговых договоров и были очень интересные прения между членами рейхстага по поводу того, как будет с торговыми договорами с Россией. Некоторые члены рейхстага высказывали предположение, что Россия не захочет повторить договора 1904 года, и начнется борьба из-за этих торговых договоров. Один, не помню фамилии этого депутата, указывал на опасность, что Россия не пустит рабочих из Западной Польши в Восточную Пруссию, что Германия будет в тяжелом положении, что вообще на этой почве может быть столкновение. Чтение этих отчетов вызвало у меня опасение, что на почве торговых договоров (срок их истекал в 1915 году) у нас произойдут неприятности с Германией, ибо и японская война началась в тот момент, когда истек торговый договор с Германией 1894 года. В 1904 году мы были втолкнуты в войну с Японией, а во время войны Германия, воспользовавшись нашей беззащитностью, устроила очень выгодный торговый договор. У меня сложилось такое впечатление, что мы накануне столкновения с Германией. И вот в бюджетной комиссии в январе 1914 г. я предложил Сазонову вопрос: «я убежден, что на почве подготовки к торговым договорам нам не миновать столкновения с Германией в той или другой форме, и для того, чтобы к этому быть готовым, я думаю, что правительство должно объединить всю свою политику: внешнюю, внутреннюю, финансовую, экономическую, чтобы быть во всеоружии, чтобы внутри было более ладно, чтобы были подготовлены внешние наши отношения и, чтобы, наконец, финансы и экономика соответствовали этой возможности войны. Словом, я говорю, мне хотелось бы потребовать от правительства координации всех его действий для подготовки к неизбежному, по-моему, столкновению». Сазонов на это отвечал, что согласен со мной и на основании сведений, которые имеет, ожидая осложнений со стороны Германии, берет на себя поднять этот вопрос о координации всей политики страны в совете министров. Я помню, что у меня вырвалась такая фраза: «неужели вы этого до сих пор не обсуждали?». Но этот разговор был бы не интересен сам по себе, если бы не произошло после него следующее. Утром того же дня, если не ошибаюсь, «Биржевка» или какая-то другая нескромная газета разболтала этот разговор, происходивший в закрытом заседании бюджетной комиссии. Как он попал в печать, я не могу сказать, но он попал, и вечером этого дня явился Пурталес, требуя объяснений, – правда ли, что Сазонов сказал мне в ответ такую фразу. Мало того, в это время Милюков был в Париже, и когда он приехал из Парижа, он мне сказал, что, проезжая через Германию, он в нескольких газетах видел воспроизведение моего разговора с Сазоновым и визит Пурталеса. Эта тема необычайно горячо обсуждалась в германской печати. Когда мне стало известно, я пришел к совершенно определенному убеждению, что мы накануне войны. Тогда же в Думе, в комиссии проходила большая, так называемая, военно-морская программа. Дело шло о 900 миллионах рублей и программа устанавливалась до 1918 года. Мне фракцией поручено было принять участие в этой работе и, затем, выступить в Государственной Думе. Кроме меня выступали Милюков, Челноков. На мою долю досталось осветить вопрос снабжения как со стороны возможности государства затратить средства, так и со стороны соответствия в данный момент принять такого рода военную программу. Между обсуждением этой программы в Думе и моим разговором с Сазоновым появилась статья «Мы готовы», инспирированная Сухомлиновым в «Биржевке». Когда я стал разбираться в цифрах и в материале по поводу этой большой программы, то оказалось, что 800 миллионов рублей только прелюдия и что затраты выражаются в нескольких миллиардах рублей. Было устроено в кабинете Родзянки частное совещание отдельных представителей партий, наиболее принимавших участие в работе. Там был военный министр, был Сазонов, министр финансов и кто-то еще. Я вновь к ним пристал с вопросом: «если вы готовите такую военную программу, сделали ли вы что-нибудь для того, чтобы всю жизнь государства приспособить к надвигающейся войне, потому что для меня несомненно, что война готова разразиться. В Германии военная программа на 1914-1915 год заканчивается, а вы вашу программу начинаете в это время, и она у вас должна закончиться в 1918 году. Что же они дураки, что они будут ждать? Очевидно, они должны начать войну раньше, прежде чем вы свою программу не начали». При этом Сухомлинов на вопросы, которые к нему обращались, давал самые, я бы сказал, жалкие ответы. Он попросту обнаружил полное незнание своей программы. В ответ на мою речь, он сказал, что ничего не понимает в этой пляске миллиардов, о которой говорил Шингарев. Жилинский ему подсказывал в цифрах. Он не был в курсе того громадного дела, которое он сам проводил через Думу. Барк тогда отвечал, что, как будут устроены финансы, это будет сообщено. Оказалась и тут неподготовленность. Насчет торговых договоров тоже. На счет союзного договора дело было несколько лучше. От Сазонова мы услышали мало-мальски осмысленный ответ. В тот момент, когда шла подготовка военной программы, когда я и все другие были убеждены, что нам не миновать войны, в это время ничего не было готово в смысле координирования действий государственной властью. Подготовки эти шли с необычайным, я бы сказал, легкомыслием. Вот почему в своей речи в закрытом заседании Думы, кажется, в июне 1914 года по поводу военной программы, я мотивировал, почему наша фракция высказывается против военных кредитов. Я говорил, что это безумно, не рационально, такие кредиты нельзя испрашивать сейчас. Они запоздали, они несвоевременны, что Германия кончает свою программу, а мы начинаем. Тогда же, между прочим, я помню такую сцену. У нас был полный зал высших представителей военного министерства, все трибуны были заполнены, и я, оглядывая их, не нашел ни одного человека, который был бы строевым генералом. Вся эта масса высших чинов не имела, собственно, никакого отношения к строевому делу. Все это были люди, живущие здесь, люди кабинетные. Следовательно, начало войны застало нас абсолютно неподготовленными во всех отношениях. Вопрос о выступлении Англии решался в момент самой войны. Договор с союзниками у нас был весьма слабо обоснован. Финансово-экономической подготовки не было никакой. Когда началась война, Барк ездил для финансового соглашения за границу. Военно-техническая подготовка была ниже всякой критики, и большая военная программа была принята Думой за месяц до открытия военных действий. Это было очень тяжелым предзнаменованием того, что нас ждет. Все последующее развертывалось из этого исходного положения. И когда случайно после катастрофы я оказался во главе военно-морской комиссии, то я старался исследовать недостатки того или другого дела. Начальники отдельных ведомств и управлений делали нам доклады. Я ставил дело таким образом: доклад по артиллерийскому управлению, доклад по военно-техническому управлению, по военно-санитарному и т. д. Им предлагались вопросы, получались данные, цифры, сведения и шел пересмотр всего этого дела. При этом я должен сказать, что сведения давались не всегда охотно. Иногда стеснялись давать их. Иногда сведения являлись настолько секретными, что дать их было нельзя. Но это может быть правильно, в военно-морской комиссии было человек 60, приходили остальные члены Думы, было слишком много народа и, может быть, не следовало объявлять очень секретных данных. Но иногда и само ведомство было не на высоте положения. Я должен сказать, что тогда уже главные дефекты артиллерийским управлением были осознаны, и началась некоторая спешка. Но военно-техническое управление представляло собой картину полного застоя и развала. Ничего нельзя было добиться, на некоторые вопросы нельзя было получить ответа. Люди, которые стояли во главе управления, как, напр., Ропп, ничего не могли сказать по целой массе вопросов. Состояние воздушного флота было отчаянное, неподготовленность страшная. У нас не было самых примитивных форм оборонительных приспособлений, не хватало проволоки, была одна сотая того, что нужно, и наша работа комиссии заключалась в том, чтобы выяснить недостатки, указать их ведомству и потребовать от ведомства, чтобы они ответили, каким способом они эти дефекты думают исправить. Тогда же во время работ комиссии были получены очень тяжелые сведения, оглашенные в комиссии кн. Шаховским (есть такой член Думы от Псковской губернии, не то националист, не то правый, очень консервативно настроенный человек) о тех возмутительных порядках, которые имеют место в Псковской губернии по возведению укреплений и оборонительных сооружений (боялись, что германцы прорвутся к Петрограду через Двину). Он говорил о безобразных порядках ведения работы, о возмутительном использовании труда. Вместе с тем, в эти же дни получены были сведения о падении целого ряда наших крепостей. Ковно пало, Вильно было взято, Брест-Литовск… Все это производило очень тяжелое впечатление, и однажды члены комиссии потребовали, чтобы весь материал, который имелся у нас, был доложен царю. Я сначала не хотел допускать такого постановления комиссии сделать доклад царю, ибо комиссия Думы, как таковая, формально по закону не имела права личного доклада, и можно было встретить отказ, основанный на формальном отводе. Таким образом, комиссия была бы поставлена в очень неприятное положение, и, поэтому, мне такого постановления допускать не хотелось. Вместе с тем, сведения, которые мы получили, были ужасны. Я из Ковно получил письмо от какого-то офицера, который мне описывал, за несколько дней до падения Ковно, что мы в ужасном положении, в крепость введены необученные ополченцы с негодными берданками, форты у нас в совершенно негодном состоянии, даже, как следует, телефонами не снабжены, в некоторых нет водоснабжения, построены они ужасно, всюду кирпичи и всякий мусор. Не вырублен лес и прямо по лесу между деревьями можно подойти до самого форта. Состояние такое, что, если не принять экстренных мер, Ковно держаться не может. Я тогда успел по телефону сказать генералу Рузскому, что получил такое отчаянное письмо от человека, которому я доверяю, и не может ли он что-нибудь сделать. Рузский тогда командовал северным фронтом, – Ковно относилось к западному фронту и Рузский мог только сделать распоряжение через тот фронт подать подкрепление. Подкрепление было послано после падения Ковно. Самый факт падения Ковно, случай с генералом Григорьевым подтвердил все ужасающие дефекты в обороне и невероятные дефекты в постройке фортификационных сооружений. Все это взбудоражило комиссию. Желая выйти из положения (комиссия требовала, чтобы было доложено царю), я отправился к военному министру, тогда Поливанову: «что мне делать и как выполнить желание членов комиссии, не поставив ее в такое положение, чтобы она получила отказ от царя. Это было бы чрезвычайно неудобно для народного представительства, и я хотел бы сначала обеспечить возможность избежания недоразумений». Поливанов сказал, что он спросит царя и тогда мне скажет. Действительно, через два или три дня я узнал от Поливанова, что государь примет от меня записку, но при этом разговоре государь сказал Поливанову: «только о военных делах». Я не знаю, боялся ли он, что я буду говорить о политике. При чем тут было указано, чтобы это было сделано на открытии особого совещания по обороне, которое будет, и, чтобы это не проводить через совет министров, потому что Горемыкин наверное провалит эту возможность дать царю записку, так как это не входит в программу особого совещания. Я доложил комиссии, что государь примет записку. Записку мы составляли с Шульгиным, с ним же поправляли ее, прочли нескольким членам, выбрали редакционную комиссию, и все члены особого совещания от Думы фактически эту записку подписали. После того, как заседание особого совещания состоялось, и царь его закрыл, мы были приглашены в какую-то комнату подле большого зала в Зимнем дворце. Нас представляли по очереди. Когда государь подошел, Родзянко представил меня, и я ему протянул эту записку, сказавши, что осведомлен через военного министра, что разрешили представить вам записку, содержащую в себе краткий очерк тех сведений, которые мы имели в военно-морской комиссии. Членов комиссии настолько поразили данные последних наших несчастий и преступная сдача крепостей (при чем я видел, когда я сказал «преступная сдача крепостей» – он немного дернул головой), что здесь все изложено. Он сказал: «благодарю вас, я обращу на это дело самое серьезное внимание». Взял записку и передал Поливанову. Потом от Поливанова я слышал, что он прочел и передал ему опять, но что из этого вышло, – не знаю. Вероятно, эта записка где-нибудь валяется. Там мы указывали на целый ряд дефектов, бывших тогда, по нашему мнению, причиной этой катастрофы.