Владислав Ходасевич - Державин

(31)

которой должна была быть прочитана "Жизнь Василия Травникова".

"На сей земле, где учрежден один/Закон неутолимого страданья",-эти строки своего героя биограф находит нужным сопроводить текстологическим комментарием. "Рукопись не совсем разборчива,- замечает он с приличествующей случаю научной щепетильностью.-Может быть,следует читать "неумолимого"". Начертания букв "т" и "м" на письме, действительно, схожи, однако приведенные варианты выражают два совершенно различных мироощущения, принадлежащих различным эпохам. Словосочетание "неумолимое страданье" звучит в устах поэта начала XIX века вполне естественно, служа, по сути дела, синонимом таких поэтических клише как "безжалостная судьба" или "жестокий рок". Но "неутолимое страданье" - уже нечто совсем иное. За этой формулой встает та мера уязвленности личности глубинным неустройством бытия, когда душа ждет от мира лишь подтверждений обоснованности своего отчаяния и, не способная удовлетвориться никакими внешними ударами, выбирает для себя путь последовательного саморазрушения. Понятно, что эта концепция - плод мышления не только постромантического, но и вкусившего духовной пищи XX столетия.

Сюжет повести выстроен Ходасевичем с безукоризненной симметрией. Буйная, чувственная, попирающая божеские и человеческие установления страсть старшего Травникова к четырнадцатилетней Машеньке Зотовой1, его сестре по церковным законам, отражается в духовном тяготении младшего к ее ровеснице - безулыбчивой немке, воспитанной доктором, работающим над научным доказательством "невозможности бытия Божьего". При этом, если участью отца становится пьянство, разврат, "деятельная жестокость" по отношению к крепостным и издевательства над единственным дорогим ему человеком, то сын проявляет "неутолимость" своего страдания, закопав собственный дар и добровольно изгнав себя из сообщества людей. "Надо

---------------------------------

1 Именно в этом влечении к девочке-подростку, "воспламененном" "воображением о невинности, страстьми тревожимой",- источник трагедии Григория Травникова. Расплатой для него, как и для героя набоковской "Лолиты", становится одиночество и безумие. Если учесть, что Набоков выступал на вечере, на котором была прочитана "Жизнь Василия Травникова", сопоставление двух этих произведении едва ли покажется парадоксальным.

(32)

думать они встречались не часто, но этой высшей разобщенностью лишь подчеркивалось их главное и глубокое сходство: оба несли свой крест с сосредоточенным ожесточением",- разъясняет Ходасевич.

Вся эта смысловая конструкция, по всей вероятности, оказалась бы непомерно тяжела для столь небольшого по объему произведения, если бы Ходасевич расчетливо не сбалансировал ее тем сухо-бесстрастным тоном исследователя, восстанавливающего цепочку давних и представляющих чисто исторический интерес происшествий, который по самой своей природе исключает претензию на философскую многозначительность. Стоит обратить внимание на приводимые в повести цитаты из "документов" - вот где пошло в ход невостребованное в "Державине" мастерство стилизатора. На этот раз мистификаторские цели давали Ходасевичу достаточно убедительную внутреннюю мотивировку для использования такого рода приемов. Его ирония поистине, если воспользоваться метафорой, вложенной им в уста тишайшего Владимира Измайлова, подобна здесь "железу, раскаленному на морозе".

В то же время необходимо иметь в виду, что "Жизнь Василия Травникова" остается, прежде всего, повествованием о талантливом поэте, и это обстоятельство сообщает и без того емкой вещи дополнительные измерения. Повесть завершается утверждением, что "более других приближаются к Травникову Баратынский и те русские поэты, которых творчество связано с Баратынским". Несомненно, в первую очередь Ходасевич ведет речь о самом себе. Именно его лирику критика тех лет как эмигрантская, так до середины 1920-х годов и советская, чаще всего выводила из Баратынского, считавшегося родоначальником поэзии разочарования и анализа. Высказывая в последней фразе повести предположение, что "те, кого принято считать учениками Баратынского, в действительности учились у Травникова", Ходасевич как бы насмешливо корректировал свою родословную, дополняя ее предком, превзошедшим Баратынского остротой разочарования, поэтом, который, "отвергая надежду и утешение в жизни, <...>стремился к отказу от всяческой украшенности" в стихах.