Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 2)

Анфиса каждую карточку помещала в общую застекленную большую раму, висевшую на стене на самом видном месте.

Шорничал и сапожничал Инютин год с небольшим. А по осени сорок пятого завернул в их уютную, тщательно обихоженную избенку Иван, новый председатель колхоза, принес бутылку водки, поставил ее, поздоровавшись, на стол. Не понимая, что к чему, Кирьян кивнул Анфисе, та крутнулась в сени, оттуда в погребушку, принесла малосольной капусты, огурцов, быстро зажарила глазунью.

- Ну что ж, Кирьян Демьяныч? По одной-другой осилим?

- Да что ж, - сказал он, - это не грех, ежели за дело.

- За дело, Кирьян.

- За дело мы всегда смело... как в песне поется.

Инютин быстро подкатил к столу. Левой рукой оперся о его кромку, а правой об табуретку и легко забросил на соседнюю свое тело.

- Ловко это ты, - невольно произнес Иван.

- А что ж... Анфиса сперва меня все, как ребенка, за стол сажала, в кровать носила. Да что ж я, думаю, позор такой, сам к бабе не могу теперь забраться. Ну, и приловчился. Руки у меня сильные стали...

- Вот за Анфису твою первую и выпьем. За сердце твое золотое, Анфиса.

- Ой!

- Не "ой", а выпьем, - как-то сурово поддержал Кирьян. - Это ты правильно, Ваня.

Выпили, захрустели капустой.

- Хороша, - сказал Иван, кивая на тарелку.

- Капустка завсегда хорошая закуска, - кивнул Кирьян. - И поставить не стыдно, и съедят - не жалко. Так что за дело-то?

- Колхозный бухгалтер нам скоро потребуется, Кирьян. У нас работает старик из эвакуированных. Домой засобирался.

- Ну? - не понял Кирьян. - Я слыхал...

- Я выговорил, чтоб он остался, пока не подучит тебя.

- Да ты... что?! - воскликнул Кирьян, даже задохнувшись. - Из меня это получится... как из одного предмета тяж.

- А хитрое дело, что ли? Хватит в хомутах ковыряться. С полгодика приглядишься, а там... Контору новую строим, в ней же тебе и жилье будет. Две-то комнаты хватит?

В ту ночь Кирьян совсем не спал, а под утро заплакал скупыми и тяжелыми слезами.

- Ну что ты, что?! - прижала его к себе Анфиса. Затем начала гладить по плечам. - Радоваться ж надо.

- А я и радуюсь. Людям да белому свету радуюсь, Анфис...

Теперь Кирьян Инютин работает бухгалтером и состоит членом правления колхоза. Первого сына они назвали Шуркой, а второго, родившегося под самый сорок седьмой год, - Иннокентием, Кеглей. Забеременев, Анфиса заикнулась было, что тяжко, мол, второго еще поднимать будет, но Кирьян, оглядев жену теплыми глазами, сказал:

- Да какие наши возрасты еще, Анфис! До полвека мне еще три года, а тебе пять целых. Вырастим!

* * * *

А вот Анна Савельева ни людям, ни свету белому не радовалась, жила одиноко и отчужденно в той же половине дома, где жили они с Федором в давние времена, утром молчком приходила на птичник, которым заведовала, вечером молчком уходила. А дома и вовсе говорить было не с кем, она лишь глядела на карточки трех своих сыновей, тоже в застекленной раме висевшие на стенке, и судорожно вздыхала.

Андрейка объявился зимой сорок пятого, прислав письмо в огромном и красивом конверте аж из самой Москвы. Дрожащими руками вскрыла она этот конверт прямо при почтальоне же, беспрестанно повторяя: "Нашелся... Господи, неужели нашелся?!" Андрейка писал, что просит прощения за побег, что его и Витьку Кашкарова снова несколько раз ловили по дороге на фронт, но они сказывались бездомными сиротами, их определяли в детдома, они оттуда снова убегали и летом сорок четвертого добрались-таки до фронта. "...И это хорошо, что успели, а то ведь скоро война через границу перешла, и нам бы туда не пробраться ни за что". Добрались и заявили, что хотят быть "сынами полка", их все равно хотели отправить в тыл, "да тут началась, мам, наступательная операция с целью освобождения Белоруссии...".

- Операция... подумай - с целью освобождения! - обливаясь слезами, воскликнула в этом месте Анна.

- Ну, а дале, дале он как? - нетерпеливо спросила почтальонша.

Дальше Андрейка писал, что их артиллерийский полк дрался под Минском, они с Витькой "в грязь лицом тоже не ударили, и хоть ни медалей, ни ордена нам не вышло, а благодарностей от командования по нескольку штук у каждого - у Витьки, мам, две и у меня тоже две. Но за границу нас с полком все равно не пустили, откомандировали в Суворовское училище, а в какое, я пока не скажу. Ты напишешь мне, по письму они узнают, что у меня есть родители, да еще отчислят. А уж попозже, как проучусь маленько, все сообщу и карточку свою тебе пришлю...".

Он прислал потом не одну карточку, в сорок шестом летом сам приехал в отпуск - в настоящей военной форме, с погонами, на которых поблескивали два перекрещенных пушечных ствола. Вся Михайловка высыпала смотреть на него. Он держался чуть смущенно, но солидно, по-взрослому, и только за ужином прорвалось у него прежнее, детское: