Энрике Каррильо - Мата Хари - Тайна ее жизни и смерти

Моя гипотеза покажется, вероятно, некоторым такой же слабой, как версия Массара! Я не удивился бы этому. Издалека, рассматривая с отдаления времени и пространства, изменения нравов в годы европейской трагедии часто обладали необъяснимым лицом. Прежде всего, говоря обо всем, что имело связь со шпионажем, нужно учитывать атмосферу больших нейтральных городов, Женевы, Мадрида, Амстердама, чтобы понять, как невероятно легко немецкие агенты находили более или менее бескорыстных сотрудников во всех социальных классах. «В возбужденном войной вихре шпионаж был почти обычным явлением; все предавались ему, один шпионил за другим!» (Луи Дюмюр: «Пораженцы») В космополитических кругах Мадрида, в отеле «Палас», в отеле «Ритц», шпионаж был в постоянной повестке дня. Прекрасные авантюристки, которые говорили так же хорошо по-французски, как и по-немецки, едва ли стеснялись, что проникают средь белого дня в посольства. «Шпионка!» так говорили. И говорили это без неожиданности, без отвращения. Огромное снисхождение к этому господствовало частично из скептицизма, частично из привычки слышать везде и всюду одно и то же. Сверх того можно было в определенных кругах заметить патологическую и экзальтированную симпатию к жалким существам, которые, с фальшивыми паспортами, с опасностью для жизни уходили и приходили, чтобы заработать назначенные премии после кровавых расправ, кораблекрушений, катастроф. Так как каждая атака подводных лодок, каждый удар по слабым участкам фронта были последствием какого-либо сообщения разведки. Только военные руководители могут определить трагическое значение неважной в наших глазах детали. Поэтому они не ощущают никакого сочувствия, которое охватывает нас, когда мы слышим о жестоких приговорах. Вспомните, что на процессе Маты Хари один из судей говорил Массару: «Это был категоричный ответ лицу, которое пыталось спасти шпионку Х-21. Я поздравляю вас с этим. На чем этот человек основывает ее защиту? Я чувствую себя уверенным в ее вине из-за доказательств, которые держал в руках, и после собственных признаний этой грязной шпионки, чтобы утверждать, что она, несомненно, помогла убить 50000 наших детей, не считая тех, кто оказался на борту кораблей, торпедированных в Средиземном море по информации от Х-21». Этот полный ненависти тон, который, к сожалению, не может обезоружить всех честных скептиков, поразительный и потрясающий. Но это, вероятно, от того, что мы едва ли можем представить, что творилось в душе этих жестких солдат, которые четыре года жили терзаемыми не только пулями враждебного фронта, но и кинжалами, угрозу которых они чувствовали у своей спины. «Эти презренные и кровожадные существа», говорил обвинитель на процессе Мата Хари, «эти отверженные, которые подготавливают кровавую расправу в темноте и пользуются своей красотой, чтобы содействовать разрушительной работе наших врагов, заслуживают только смерти; это дьявольские создания и мегеры». Когда эти слова произносились, танцовщица была наверняка объята ужасом больше всего, а именно потому, что в ней, так же, как и в наибольших профессиональных шпионах к таким временам страданий, господствовало что-то вроде недобросовестности, которая не позволила ей правильно оценить пагубное значение ее поведения. Ее патологическое и извращенное любопытство к выведыванию героических душ, искавших между двумя битвами в ее спальне небольшое забвение, было только одной желанной игрой для ее тщеславия и авантюрного инстинкта. Она так и осталась неспособной определить последствия своего поведения. Ей льстило, без сомнения, когда руководители немецкой шпионской службы в Мадриде говорили ей, что она была единственной женщиной, которая могла бы принуждать важных французских персон, чтобы те передавали ей свои служебные тайны. Это, конечно, нравилось ее эгоизму, когда ей говорили, что ее красота превращала самых дерзких воинов в воркующих селадонов, предававших ей, не отдавая себе в этом отчет, целые провинции. Она очень гордилась, что сумела от всех скрывать свои маневры. Если бы чей-то серьезный голос, сразу после того, как кадет-летчик или наивный министр покинул ее, прошептал бы ей на ухо, сколько боли, слез и горя она вызвала передачей выведанных ею секретов, она наверняка тут же посчитала бы свое поведение отвратительным. Даже больше: если бы она смогла увидеть само по себе свое преступление в обнаженном виде, ее смущение было бы, несомненно, беспредельно велико и мучительно. Чтобы понять это, можно вспомнить о свидетельских показаниях, которые сделала ее прислуга. «Она была очень доброй, очень щедрой, очень сострадательной, для беды она всегда была другой в душе». Так звучат слова этих людей. И ее любовники, даже если они стали жертвами ее интимного обмана, должны признать, что она была смелой, аристократичной женщиной, разумеется, с бурным характером и переменчивым настроением, но всегда способной к любви и доброжелательности.