Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

Огильви, не боявшийся влияния Меншикова при дворе и тоже не любивший заносчивого военачальника, который пытался лезть через его голову и постоянно давал советы, а то и просто приказы, сурово сдвинув брови, говорил:

- А и не надо никуда выходить, о том я и толкую, господин "Меншикофф". Чего бояться опустошенных магазинов? Скоро наступит Великий пост, и выносливые, терпеливые русские солдаты обойдутся одним хлебом и крупой. Я же знаю, что даже несмотря на приказ царя Петра есть мясо в пост, чтобы не оголодать, солдаты отказывались употреблять мясное*, ибо чрезвычайно набожны и не хотят согрешить. А до весны недолго осталось! Перезимуем!

В разговор с решительным видом вступил король Август:

- Ах, господин Огильви совершенно прав! Не нужно никуда уходить. На открытом пространстве Карл непременно разобьет слабую русскую армию, а отсидеться за валами Гродно ещё как можно. Я тотчас отправлюсь в Варшаву и вернусь сюда в самом скором времени, приведя надежный сикурс - своих саксонцев. Правда, в дорогу для своего прикрытия я должен буду взять четыре русских полка драгун.

Веское мнение короля прекратило все споры, и Меншиков больше ничего не говорил - сел и прикрыл лицо руками.

Лже-Петр получил известие о движении к Гродно Карла, находясь уже в Москве. Понимая, какая западня готовится русскому корпусу, тотчас отправился в Польшу. "Если Карл окружит войско, - думал он дорогой, принудит его к сражению, то все кончено. Заменить корпус в скором времени мне нечем, и мой недавний государь, не встречая со стороны русских никакого сопротивления, двинется к Москве, возможно, ещё до весенней распутицы. О, марши он совершает чрезвычайно быстро. Боже, святой Мартин, помоги мне! Я уже вижу, как меня в цепях везут по Стокгольму, и чернь презрительно смеется надо мной: "Смотрите, вон он, русский царь! Подлый изменник! Он презрел присягу. Сколько сынов Швеции погибло из-за его неумной гордости, стремления к власти!"

Шенберг, трясясь в карете, поставленной на полозья, закрывал глаза, и в сознании всплывали глумливые рожи кузнецов, кухарок, кожевников. Люди кидали в него камнями, женщины подбегали и дергали за волосы, плевали в лицо, и к эшафоту он был подведен уже в изорванной одежде, окровавленный, облитый нечистотами. А на эшафоте - не плаха и палач с топором. Нет скамья и свисающая над ней веревка, удел уличных воров. И конец, и темнота, вечная темнота... "Неужели, - думал он, - власть, добытая нечестивым путем, всегда ведет к дурному концу? Нет, не хочу! Я должен что-то предпринять, но вот только что? Кто сможет дать мне совет? Да, Меншиков! Он лучше всех осведомлен о том, что

* Истинный факт. Петр I отдавал такие приказы, боясь, что мясо, столь необходимое для находящегося в постоянном движении солдата, в посты будет забыто ими. Солдаты отказывались есть "скоромное" в пост и во время Русско-турецкой войны 1735-39 гг. - Прим. автора.

происходит в Гродно и рядом с ним. Нужно немедленно вызвать Данилыча, ведь он так зависим от меня. Так же, впрочем, как и я от него".

Лже-Петр, не выходя из кареты, достал походный прибор для письма. Брызгая чернилами, косым, узловатым почерком, разобрать который было под силу не каждому и который когда-то был тщательно копирован им с писем настоящего Петра, Лже-Петр за две минуты набросал на листе хорошей голландской бумаги приказ Меншикову срочно выехать из Гродно и мчаться в сторону Дубровны, куда и он прибудет вскоре. Запечатав письмо красным сургучом, по которому прошелся, предварительно подышав на нее, своей личной печаткой, Петр опустил кожаную занавесь на оконце кареты, кликнул лейб-курьера, скакавшего неподалеку от возка, велел ему с великой осторожностью, окольными путями ехать в Гродно и передать письмо лично в руки генерал-губернатора Меншикова. Лейб-курьер тщательно обернул письмо куском кожи, укрыл его где-то на груди, под кафтаном и полушубком, отдал честь и поскакал вперед, чтобы через полминуты скрыться в пелене падающего на землю снега.

Снег падал и тогда, когда Александр Данилыч Меншиков в длинной епанче, подбитой куньим мехом, в труголке с золотым позументом по краю, шел в сопровождении двух подпоручиков, взятых в качестве охраны, по улице Гродно. Аникита Иванович Репнин, князь, генерал, молодой ещё - нет сорока, весь румяный от мороза, попался ему навстречу как бы случайно, но Данилыч его тут же за руки схватил, в сторону отвел, зашептал, дыша на Репнина водочным перегаром и запахом чеснока:

- Никита, уезжаю, письмо пришло от Шведа. Самозванец требует немедленного моего прибытия в Дубровну, куда и сам приедет вскоре. Ах, чует мое сердце, что в Гродно нарочно он нас зимовать оставил! Мню, что сговор был у него с Карлушкой, иначе б такой оплошности не допустил. И вот теперь меня к себе зовет. Наверно, хочет на немца оного, на Огильви, оставить весь наш корпус. Знает, что Огильви токмо саксонский интерес блюдет.