Гровер Ферр Array - 1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит!

Тем же самым словом — «разоружиться» — Бухарин воспользовался в письме Сталину от 10 декабря 1937 года (о самом письме речь пойдет ниже):

«Я на Пленуме говорил таким образом сущую правду, только мне не верили. И тут я говорю абсолютную правду: все последние годы я честно и искренно проводил партийную линию и научился по-умному тебя ценить и любить. 3) Мне не было никакого «выхода», кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: либо иначе выходило бы, что я «не разоружаюсь» (выделено нами. — Г.Ф., В.Б.). [103]

В последнем слове на процессе Бухарин заявил о желании умереть, раскаявшись перед лицом всего Советского Союза. Отрывок из его речи часто цитируется. Но крайне редко приводится или совсем не упоминается ряд предшествующих фраз из его выступления:

«Я буду говорить теперь о самом себе, о причинах своего раскаяния. Конечно, надо сказать, что и улики играют очень крупную роль» (выделено нами. — Г.Ф., В.Б.).

Иначе говоря, объясняя причины своих признаний, полученных следствием спустя длительное время и после многословных писем и речей в свою защиту, Бухарин, тем не менее, отдает первенство полученным против него доказательствам.

Напомним, как «Толковый словарь русского языка» Д.Н. Ушакова, зафиксировавший в первом издании словоупотребление середины 1930-х годов, трактует использованное Бухариным слово «улика»:

«УЛИКА, и., ж.

То, что является прямым или косвенным доказательством виновности в чем-н[ибудь]., уличающий кого-нибудь]. факт, предмет или обстоятельство».

Значение слова более конкретно, чем, например, у его аналогов в английском языке: в русском под уликой понимается не просто «свидетельство» (evidence), а доказательство вины и уличающий факт, позволяющий выдвинуть обвинение. Используя его, Бухарин тем самым вновь и вновь признавал свою виновность.

Словом, на дату получения от Бухарина первых признательных показаний 2 июня 1937 года власти получили неопровержимые доказательства его вины — настолько веские, что все дальнейшие препирательства просто теряли смысл. Однако, какие именно, так и не известно: российские власти не допускают исследователей к архивно-следственным материалам по делу правотроцкистского блока.

В отличие от Радека, который на январском процессе 1937 года признался, что получал, но затем уничтожил письма Троцкого, в бухаринских показаниях личная корреспонденция такого характера нигде не упоминается. Возможно, разгадка кроется в том, что в ходе следствия ему давали знакомиться со стенограммами признаний других подследственных или устраивали очные ставки, на которых его оппоненты строили обвинения, исходя из имеющихся у них сведений. Вообще, об очных ставках с участием Бухарина, состоявшихся после его ареста, ничего не известно. И дело тут вовсе не в том, что они не проводились; просто следственные материалы из уголовного дела Бухарина хранились и продолжают храниться за семью печатями.

Что касается допросов других подследственных, какие-то из них могли появиться лишь до начала июня 1937 года. Выступая на февральско-мартовском (1937) Пленуме ЦК ВКП(б) сам Бухарин не скрывал, что познакомился с большим числом следственных материалов, в которых бывшие соратники инкриминировали ему различные деяния. Увы, ни одна из тех стенограмм не попала в руки исследователей. Бухарин же получал их с декабря 1936-го по конец февраля 1937 годов. И тем не менее никакие из присланных материалов тогда не убедили его дать показания. Что же вынудило его к признаниям месяцы спустя?

Ясно, что, скорее всего, Бухарину были представлены какие-то новые факты, убедившие его без промедления резко сменить линию поведения и начать сотрудничество со следствием. Вопрос лишь в том, какие именно? По имеющейся ныне информации (конечно, куда более скудной, чем та, которой в 1937-м располагали Политбюро и НКВД и которая сегодня осела в засекреченных архивных фондах), речь может идти о сведениях, полученных из показаний Ягоды, Енукидзе и военных заговорщиков, в особенности Тухачевского. До настоящего времени очень немногие из них преданы огласке.

Как явствует из доступных исследователям источников, первые признания были получены от Ягоды 26 апреля 1937 года. В тот день он дал показания о «блоке троцкистов и «правых», о Бухарине и его «школке» и о том, как для сокрытия их деятельности использовались возможности НКВД, поскольку без такого вмешательства под угрозой разоблачения оказывалась собственная группа Ягоды.