Афанасий Коптелов - Точка опоры

И вдруг рука остановилась. Не ошибочно ли это впечатление? Не лишние ли восторги?

Нравилась бунинская живопись словом, но какая-то горчинка ложилась на сердце. Чем дальше, тем острее. Снова развернув книгу, начал перечитывать:

Сегодня на пустой поляне,

Среди широкого двора,

Воздушной паутины ткани

Блестят, как сеть из серебра.

Широкой рукой откинул пряди волос, свалившихся на лоб, провел пальцами по пшеничным усам.

Слов нет - хорошо. Изящно. Тонко. Но разве это нужно сегодня? Разве можно обойтись одной жалейкой?..

Отодвинул книгу. Встал, готовый крикнуть на весь город, на всю волжскую округу: нет! Надобно иное. Жизнь не устроена, полна мерзостей и ужасных жестокостей. О них нельзя не трубить на весь мир.

Убавил фитиль в лампе - огненный цветок укоротился.

Осторожно, чтобы не разбудить жену, прошел в прихожую, по пути глянул на дверь "шаляпинской" комнаты, теперь пустой. Много раз Федор приезжал в Нижний, ночевал в ней, однажды с балкона пел для народа, запрудившего Канатную улицу: "Эй, дубинушка, ухнем!" По-волжски! Листья на старой липе дрожали от его баса. Хоть бы приехал снова, помог бы успокоиться.

В углу прихожей гнутая венская вешалка. С одного полированного рога Горький снял длинное пальто, в котором он выглядел особенно высоким, как пожарная каланча, с другого - кургузую папаху, взял увесистую палку и, спустившись по лестнице, вышел из дома.

Острый ветер налетал из-за Оки, кружился по Канатной. Горький, не спеша, постукивая палкой о заледенелый дощатый тротуар, прошел до угла и, повернув на Полевую, направился к центру города. И тут заметил: от афишной тумбы оторвалась черная фигура, двинулась за ним; руки в карманах борчатки, шапка бадейкой.

Обернувшись, Горький со всей силой стукнул палкой в тротуар. Человек метнулся в сторону переулка, исчез в снежной пелене.

А может, укрылся за другой тумбой?.. Двенадцатый год ходят по пятам, гоняют то в Тифлис, то назад в Нижний, садят за решетку!.. Черт бы всех побрал! Мешают работать. Вьются, как злые оводы вокруг коня, норовят укусить побольнее, запустить червяка под кожу... Дьяволы.

Улица пуста, дома темны. С двухэтажными кирпичными хоромами соседствуют деревянные избы. Разношерстна и неприглядна волжская столица! Кто как хотел, так и строился - по своему карману и разумению. Не до ансамблей тут! А вот поди ж ты - милый сердцу городок! Если бы не эти треклятые...

Подняв воротник и сутулясь больше прежнего, Горький пошел к площади. В нее вливаются девять улиц - почти как в Париже! Где-то читал: там площадь называется Этуаль - Звезда, значит. А у нас - Ново-Базарная! По-купечески, по-азиатски! Доброго названия и то не могли придумать хваленые отцы города. Мозги у них заржавели.

Ветер завывал в голых ветвях одинокого тополя, заплетал ноги обвисшими полами пальто.

Нечего сказать, выбрал погодку для прогулки! Если б не спала Катя, не выпустила бы за порог...

А что делать? Сидеть за столом - невмоготу. Вот и сейчас окаменел, налился тяжестью кулак.

Взвихрив снег, ветер налетел сбоку, столкнул с тротуара...

А каково сейчас в море?.. Возле Севастополя... Возле Ялты?..

Высокие волны черней одна другой; катятся с ревом и плеском, в тусклом луче маяка на молу взлетают пенистые гребни. И где-то далеко в пучине ночи вздымается девятый вал. Ночью он страшней, чем у Айвазовского, - все разломает, все сокрушит на своем пути.

Когда жил в Крыму, каждый день любовался морем. Иногда оно было ласковым, тихим и даже робким, то бирюзовым, то синим, как ясная августовская ночь, то - под луной - покрывалось серебристой чешуей, то пламенело, раскаленное закатными лучами огромного малинового солнца. Сколько ни смотри - не налюбуешься.

Бывало и так: поутру море отдыхало, не подозревая о близких переменах. Но вот откуда-то из неведомого далека появлялся альбатрос, беспокойно взмывал над бескрайним простором. Широко раскинутые узкие крылья, резкие на сгибах, напоминали черные молнии, и вскоре валом налетал ветер, вздымал белогривые волны, все выше и грознее. А альбатрос... Он летел в море, предвещая шторм людям на кораблях и шхунах. Вестник бури!..

В такие дни волны свирепо били в берега, рождали восторг своей титанической силой. Буря всегда будоражила сердца, добавляла энергии, побуждала к деятельности, к натиску на темные силы, тучей нависшие над страной.

За долгую нервную зиму устал до чертиков. Писал повесть, устраивал в манеже елку для пятисот детей, бледных и худосочных, как ростки картофеля в подвалах. Одетые в тятькины да мамкины обноски, они были до радостных слез ошеломлены и елкой, увешанной яркими игрушками, и мешочками гостинцев, и неожиданными подарками - сапогами, рубахами, кофтами, шапками да платками. Ситца для ребятишек удалось раздобыть бесплатно у Саввы Морозова, крупного фабриканта.