Лора Томпсон - Представьте 6 девочек

Не была она и чудовищем, хотя ее выступления против евреев чудовищны. Она была окружена злыми людьми, и ей важнее всего было их доброе мнение. Возможно, они пробуждали в ней и зло и безумие. Это что-то вроде folie à deux [21] , когда сильный партнер внушает слабому желание убивать и наслаждаться убийством. Однако она умела пробуждать в людях симпатию и любовь. «Те, кто ее любил, не то чтобы прощали ей эти убеждения, — писала Дебора много лет спустя, — но любили ее вопреки им».

К 1939 году жизнь в Германии, доставившая ей счастье, к которому она так неуклюже стремилась, подходила к завершению. Подходили к завершению и другие истории. Нэнси съездила в Перпиньян вместе с мужем, это ненадолго возродило их брак: ей показалось, что она могла бы уважать Питера Родда, а она к этому стремилась. Однако выкидыш в конце 1938-го, после пяти лет безуспешных попыток забеременеть, стал катастрофой: брак еще не распался, но исчезла всякая надежда на благополучный конец. «Единственное, — напишет она в „В поисках любви“, — что может спасти брак без особой любви, это очень, очень большая порядочность — и безукоризненные манеры». И ведь до чего верно. Но это знание далось ей немалой ценой, поскольку именно таких качеств недоставало ее браку. Одно из достоинств романов Нэнси Митфорд, ключ к их неисчерпаемой утешительности, заключается в изяществе и легкости, с какой она делится мудростью, добытой в жестокой борьбе.

Перед войной она жила в доме на Бломфилд-роуд, в квартале Майда-Вейл, с Питером (по большей части) и любимыми французскими бульдожками Милли и Лотти — они рожали детей, к чему сама Нэнси оказалась непригодной.

Милли, уверяла она Роберта Байрона, «категорически против умиротворения». В эту пору Нэнси редактировала письма Стэнли из Олдерли, находя в здравой политике вигов и устойчивой системе представлений убежище и от современности, и от Питера. Первый том писем, «Леди из Олдерли» (1938), еще содержит посвящение — благодарность супругу, второй, «Стэнли из Олдерли» (1939), обошелся без него. Обе отлично составленные и тепло принятые книги послужили бальзамом для раненой гордости. Однако в целом жизнь мало что обещала Нэнси в ту пору. Война, по крайней мере, отвечала на вопрос, что будет дальше. О ситуации в мире, а тем самым и в собственной семье, Нэнси отзывалась со скукой, отчаянием и отстраненностью. «Между нацистами и большевиками разницы ни на волос, — писала она другу семьи Вайолет Хаммерсли. — Если ты еврей, предпочтешь большевиков, если аристократ — других. Вот и все, на мой взгляд. Бесы ».

Свинбрук был продан, теперь пришел черед дома на Ратленд-гейт, Дэвид предполагал продать его или сдать с обстановкой. Все дочери вышли в свет, и в доме отпала нужда. Война отсрочит продажу, но к 1938-му основным жилищем Ридсдейлов сделался остров Инч-Кеннет, у западного побережья Малла. Там стояли единственный большой дом и часовня; имелся личный лодочник. Дэвид купил остров, пообщавшись в клубе с человеком, который подремонтировал и расширил дом. Это был типичный для него детский порыв, и в этом смысле он мало отличался от Юнити: опрометчивый, загоравшийся энтузиазмом, без особой оглядки на последствия. В доме, каким он был до новых переделок, некогда гостили доктор Джонсон и Сэмюэл Босуэлл. Босуэлл называл его «элегантным убежищем». Новое здание было уже не столь красиво («вроде особняка в центральных графствах» ‹56› ) и к тому же находилось страшно далеко.

Чтобы попасть туда, нужно было ехать ночь на поезде, потом долго плыть на пароме до Малла, дальше пятнадцать миль на машине и, наконец, переправляться на лодке — «худшее путешествие в мире», по отзыву Нэнси. Дебора позднее признавалась, что колебалась «между желанием прожить там всю жизнь и ненавистью». Все зависело от погоды: Инч-Кеннет прекрасен при солнце и мрачен в туман. Сидни, которая провела детство рядом с морем и на море, чувствовала родство с этим местом. В жилах Дэвида текла шотландская кровь (его мать из Эйрли), и, как большинство аристократов, он любил Шотландию. Однако он постепенно сдавал, как усталое старое животное. Знать бы, что думал он о своих удивительных девочках, которые скакали вокруг него, пока были маленькие, дразнили и подначивали, отводили ему главное место в своих фантазиях, набрасывали покров волшебных чар на вечные земли Оксфордшира.

Интересно также, что почувствовал Дэвид, когда Мюнхенское соглашение оказалось пустышкой, Гитлер двинулся на Прагу, а сам он вернулся — с некоторым облегчением, словно и не было гипнотического обращения в Нюрнберге, — к старинной ненависти к Германии. Между тем Сидни пуще прежнего выступала за Гитлера и категорически не желала войны. Однако 1939-й еще только начинался. Юнити переехала в другой дом. «Квартира принадлежит, — сообщала она, — молодой еврейской паре, которая уезжает за границу». Отвратительно? Еще бы. В марте она писала Диане так, словно ничего особенного не происходило. Фюрер был «в своем сладчайшем настроении», выражал сочувствие в связи с тем, что Британия и Германия становятся врагами. Летом Юнити приезжала в Лондон — и опять-таки почему ее отпустили в Мюнхен? Да еще и с целой машиной вещей, собранных Сидни для обстановки новой квартиры. Она побывала на митинге Мосли в Эрлс-корте. Когда она ласково прощалась возле дома на Ратленд-гейт с горничной Мейбл, та взмолилась: «Не произносите при мне имя Гитлера». — «Мейб, ты его не знаешь, он бы тебе понравился».