Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)

Драгуны догоняли, рубили ее беспощадно.

Это - последнее, что помнит Несмеянка. Дальше - головная боль, беспамятство. Когда вернулось сознание... факелы, кузнец, солдаты, цепи, стук наковальни... Конец свободе!

Но где Мотя? Ее нет среди арестованных. Жива ли она? Во время боя Несмеянка видел ее в поле, окруженную драгунами. Она отчаянно старалась пробиться сквозь их кольцо. Удалось ли ей?

Размышления Несмеянки нарушил грубый окрик сержанта. Толпа замерла. Застава!

- Эй, вы, голодаи! Уши после потрем. На столованье прибыли... Подтянись!.. - кричал сержант.

Караульные ринулись наводить порядок среди кандальников: сбивали их в шеренги, толкая прикладами и неистово матершинничая. Каждый норовил выслужиться перед начальством.

Колодники ежились, загораживали руками бока, грудь, живот, гремя цепями. Раздались их стоны, выкрики, звериное урчанье. Хлыст сержанта впивался то в одну, то в другую спину. С большим трудом удалось конвою построить арестантов, как того требовал начальник.

- Эй, столбы! Начальству кланяться в ноги, когда будем в Нижнем! Чтобы мне вас не трясти. Умел тилибонить* - умей и покоряться! Ну, айда в город! - крикнул сержант. Увидев, что одна из женщин отстает, подбежал к ней, шлепнул ее хлыстом: "Сука!"

_______________

*аТаиалаиабаоанаиатаьа - воровать, поворовывать.

На улицах пустынно. Бабы у колодцев при виде надвигавшейся на них громадной, пестрой толпы арестантов и солдат бросились в ворота. Подняли на ноги домочадцев. Через калитки робко просунулись встревоженные лица; к окнам прильнули женщины и дети.

- Где же он?! - напряженно таращили глаза.

- Кто он?

- Вожак-то их?!

- Говорят - пойман.

- Ой-то, слава богу! Ой-то гоже!

Крестились суетливо, в большом волненье. Целых два года всяк за свою шкуру дрожал, боясь нашестия "мордовской орды". Страх ходил на посаде. Пугали на базарах. Пугали монахи. Пугали попы и приказные. Пугали полицейские. Нагнали такого страха - деваться некуда. Одна заботливая тетка на Печерских выселках зарыла кубышку с деньгами в землю, в огороде десять червонцев (всю жизнь копила, убогая!), а их кто-то и выкрал. Баба рехнулась, на цепь посадили. Вот до чего добрых людей доводят страхи. И все какой-то там Несмеянка! Хуже зверя расписывали его. Василиску подобный изверг, как демон кровожадный. Не загубив в сутки нескольких православных душ, спать, сатана, ни за что не ляжет! Крови требует! И вдруг такому бы чудовищу, да в самом деле Нижний в лапы достался, что бы он сотворил с ним?! Всех бы жителей мордва перерезала.

Ведь это самый злой народ на свете!

Так об этом вдалбливали в церквах попы в головы своих прихожан. Страшно!

- Вон, вон, двое впереди-то, закованные наглухо! Должно быть, они и есть! Вокруг четыре дюжих солдата... Конечно, они самые! Который же тут будет Несмеянка?!

И решили, что большой, а поменьше - его есаул.

Но где же мордовка-разбойница, которая у маленьких детей, будто рысь, горло перегрызает и кровь невинную тут же высасывает?! Нет ее! Какие-то бабы, правда, ковыляют позади. Но нет. Ее повели бы отдельно и оковали бы так же, как и этих двух передних! Вот бы над кем посадские бабы учинили свой суд и расправу! Кровь у младенцев? А-а-а-а! Господи!

Главная улица Нижнего хотя и опустела, но была наполнена невидимым оживлением. За воротами, заборами, в окнах и чердаках - везде притаились люди, везде глаза и уши, везде шепотливые, таинственные разговоры, везде радость, что наконец-таки губернатор победил мордву, спас Нижний Новгород от ее кровавого нашествия.

- У! Отребье! - шипели купцы. - Что значит нехристи! Сразу видать! Ишь, глазищи-то!

Около Ивановской башни, у кремлевского острога, необычайное оживление. В башне приготовлен уже и каземат, отведенный теперь тюремным начальством для особо опасных преступников.

Одна половина расположенного у подножья башни острога вмещала в себя преступников, отправляемых на каторжные работы в Петербург или Регервик, другая - подследственных арестантов.

В застенке, под самой кремлевской стеной, в некотором расстоянии от острога, шли свои приготовления. Палачи раздували огонь в очаге, налаживали дыбу, один из губернаторских секретарей сидел уже перед большой прошнурованной книгой и задумчиво ковырял в носу. Московский кат вспотел от хлопот, покрикивая на двух нижегородских своих собратьев, "приучая их к делу". Он был в черном фартуке; на голове, словно архиерейская митра, большой парчовый колпак, рукава засучены до самых плеч. На голых руках клейма. Безбровое и безусое лицо его в отсветах очага блестело, будто покрытое лаком. Он велел своим помощникам приготовить две рубахи и порты для приговоренных к смерти. Сам с серьезным видом стал высыпать из банки в чашку порох для клеймения.