Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Вдали от солнца и природы,

Вдали от света и искусства

Вдали от жизни и любви

Мелькнут твои младые годы,

Живые помертвеют чувства,

Мечты развеются твои...

И жизнь твоя пройдет незрима,

В краю безлюдном, безымянном,

На незамеченной земле,

Как исчезает облак дыма

На небе тусклом и туманном,

В осенней беспредельной мгле.

Первая строфа говорит о том, что не будет "великого праздника" с его солнцем, пышной природой светским блеском, искусством, цветущей жизнью и любовью... Но во второй строфе - о жизни, которая пройдет незрима в краю безлюдном, - уже отчетливо проступает иное начало, нашедшее свое полное воплощение позднее, в тютчевском стихотворении 1861 года, в сущности, заново претворяющем ту же поэтическую тему, но раскрывающем ее уже как подлинное средоточие высшей ценности:

Я знал ее еще тогда,

В те баснословные года,

Как перед утренним лучом

Первоначальных дней звезда

Уж тонет в небе голубом...

И все еще была она

Той свежей прелести полна,

Той дорассветной темноты,

Когда незрима, неслышна,

Роса ложится на цветы...

Вся жизнь ее тогда была

Так совершенна, так цела

И так среде земной чужда,

Что, мнится, и она ушла

И скрылась в небе, как звезда.

(Ср.: "И жизнь твоя пройдет незрима... Как исчезает облак дыма..."; только "облак" претворился теперь в утреннюю звезду).

В стихотворении "Сияет солнце, воды блещут..." уже было дано противопоставление великому празднику природы, который "избытком жизни упоен":

Нет упоения сильней

Одной улыбки умиленья...

Иерархия ценностей принципиально изменилась; в мире есть, оказывается, нечто безусловно высшее, чем праздник...

Тютчевская поэзия тридцатых годов вся была, если угодно, празднична празднична и в ее самых драматических, даже трагедийных проявлениях:

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой!

Из смертной рвется он груди,

Он с беспредельным жаждет слиться!..

Раннее творчество поэта утверждает это праздничное величие человека, открыто соотнесенного с целой Вселенной:

По высям творенья, как бог, я шагал...

И легко может показаться, что в поздней тютчевской поэзии человек решительно сведен с этих высей. Он предстает в ней как явно не всесильный, как заведомо смертный. И столь же легко прийти к выводу, что жизнь-де сломила поэта, и он, мол, уже не способен причаститься "животворному океану" Вселенной, не может гордо и радостно возгласить:

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

Так говорил поэт около 1830 года. Через двадцать лет. в 1850 году, он создает одно из величайших своих - и общечеловеческих - творений - "Два голоса":

I

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,

Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!

Над вами светила молчат в вышине,

Под вами могилы - молчат и оне.

Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:

Бессмертье их чуждо труда и тревоги;

Тревога и труд лишь для смертных сердец...

Для них нет победы, для них есть конец.

Поэт как бы прямо возражает самому себе; оказывается, человеку и невозможно, и незачем идти на пир к олимпийцам. Тем более что о том же самом говорит не только первый, но и второй "голос" стихотворения:

II

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,

Как бой ни жесток, ни упорна борьба!

Над вами безмолвные звездные круги,

Под вами немые, глухие гроба...

Но прежде чем вслушаться в последнюю строфу, вернемся к стихотворению "Цицерон" ("Счастлив, кто посетил сей мир..."). Что оно воспело? Оно утверждало великий "праздник" человека, призванного самими олимпийцами на пир, ставшего зрителем их высоких зрелищ, допущенного в их совет и даже, как небожитель, пившего бессмертье из их чаши.

В последней строфе стихотворения 1850 года все проникновенно преображено: теперь как раз олимпийцы становится зрителями, а человек, никем не призванный и не допущенный, сам по себе (а не играя чужую роль, "как небожитель") пьет роковую, жестокую, но свою чашу и "вырывает", а не получает в виде поощрения венец победы:

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец,

Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

Много позже поэт в стихотворении на смерть Елены Денисьевой увидит в судьбе этой женщины то же самое величие и скажет о своей "муке вспоминанья":