Борис Горбачевский - Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!

Сабит прикрыл глаза, то ли от боли, то ли задумался. Лицо его, небритое, уставшее от боли, потемнело, я непрерывно смачивал ему лоб и понемногу поил холодной водой.

И вдруг он быстро-быстро заговорил, вероятно, опасаясь, что подойдут санитары, заберут, и он не успеет сказать всего:

— Ты мне очень поможешь, если выслушаешь меня внимательно.

Я кивнул.

— Ты помнишь, как мы расстались. Так вот, твой перевод в батарею — дело парторга полка. Сволочь, антисемит! Потребовал отправить тебя в строй, обвинил меня, мол, пригрел тебя в политчасти: «Пусть твой еврейчик повоюет». Я давно хотел рассказать тебе об этом мерзавце, случая не было.

— Так и сказал? — покраснев, переспросил я.

Закрались сомнения, вспомнил подобные высказывания комиссара батареи. Но это все-таки мелкая сошка. А чтобы парторг полка! Как он посмел? Когда подобным образом затрагивали мою национальность, это унижало и я сильно краснел, хотя краснеть следовало бы не мне.

— Да, так и сказал. Я, как ты знаешь, закончил Казанский университет, у нас еще сохранялись ленинские традиции, и таких типов, как этот, мы старались держать подальше от работы с людьми. Борис, встретимся ли еще? Я свое отвоевал — после операции, наверно, отправят в тыловой госпиталь, поэтому давай поговорим начистоту, по-товарищески, если хочешь — как отец с сыном, я же старше почти на десять лет да и фронта хлебнул под завязку. Вот тебе мой совет: не торопись на передовую. Что, не ожидал услышать такое? Привыкай!

Все внутри оборвалось! О чем он говорит?! С каким-то смешанным чувством воспринял я сказанное. А он продолжал:

— Вижу, мои слова не пришлись тебе по душе. Может быть, обидели. Ты честный парень, но наивности в тебе многовато. Не представляешь, как это комсорг полка, коммунист — и советует не спешить в бой. Вот и пошевели мозгами. Как мы воюем?! Комдив орет в трубку командиру полка: «Не возьмешь деревню — расстреляю!» — и добавляет к угрозе порцию мата. За ним комполка: приказ плюс своя порция нецензурщины. И так все — от командарма до ротного да с помощью комиссаров, гонят солдат в мясорубку. А результат?! Сколько побитых! Ты же сам видишь — везут и везут. А сколько лежать осталось! Бумаги не хватит на похоронки. Это же надо — по десять атак в сутки! Гонят и гонят! Ведь не баба гусей на речку — людей на пулеметы! Да был бы толк! Ох, злой я стал, Борис. А главное, на себя! Звал молодежь умирать за благородные цели! Сам был готов за них лечь! А какое же это благородство, скажи, если командир, комиссар отдают приказ: «Любой ценой!»? Значит — за счет солдата! Не подготовив его, не вооружив как следует! Безумие это! Второй год воюем на солдатских костях.

Я молчал, ошалев от жестких неожиданных слов Сабита.

— Вижу, испортил тебе настроение. Признайся!

— Да… — хотелось глотнуть побольше воздуха.

— Я прав! И ты поскорей избавляйся от иллюзий.

Мысли путались, скакали — может, я не понимаю, не знаю всех обстоятельств? К чему он призывает? Может, он хватил через край? Так нельзя! Наверно, он старается умерить мой пыл романтика. Но воевать-то с немцами надо! Даже вопреки глупости, неумелости начальства!..

Умный комсорг понял все без слов:

— Эх, какой ты еще зеленый! Я ставил тебя выше. В полк спешишь? Да полка, считай, уже нет.

Он был прав; спустя годы я узнал, что за два месяца наступления из 3000 личного состава 711-го полка в строю осталось 200 человек — бойцов и командиров.

С первого дня нашей встречи Сабит казался мне честным, прямым человеком — лучшим примером армейского политработника; и теперь я не мог прийти в себя: он ошеломил меня, вышиб из колеи, его слова, словно вбитые в мозг гвозди, терзали и мучили. Значит, гибель Женечки и Шурки напрасна?! А Сухомиров?! А мучения раненых?! А врачи — они тоже ни к чему стараются?! Значит, все это зря?!!

— Не все командиры и комиссары такие, — собравшись, сказал я. — Нашего комдива я не считаю таким. Если бы ты знал Сухомирова, моего комроты, ты не говорил бы так. Ты знаешь, он… — К нам шли санитары, я заторопился: — А главное! Сабит! Мы должны выгнать немцев! Ты же знаешь, что после них остается.

Он не успел мне ответить — подошли санитары; мы расцеловались, и его унесли в операционную.

Помогая раненым, я часто поглядывал в сторону палатки, разговор не отпускал, я пытался понять его — комсорга полка, его побуждения. А я, как я (!) должен жить дальше? Он хотел предостеречь и спасти меня? Может, его мысли приняли такой оборот после тяжелого ранения, всего, что он увидел, пережил на поле боя? Я знал Сабита добрым, благожелательным и всегда — жизнелюбом, оптимистом, и вдруг он заговорил о злости! Может, его вера в порядочность, его принципы столкнулись с тем, чего он уже не смог вынести, и, находясь в шоке, он не удержался, выплеснул все мне? Наверно, это долго копилось? Вспомнился Юрка Давыдов с его критикой командиров, но Сабит — не Юрка, он старше, серьезнее, глубже. А теперь выбор за мной. Должен ли я согласиться с ним? Вот так, с ходу, изменить свои убеждения, стать другим человеком? Но даже если так! Кто потерпит критику армейских порядков? Да еще на фронте, в действующей армии! Меня уже вышибли из комсоргов, из артиллерии…