Виктор Муратов - Командарм Лукин

Лукин не был уверен, дойдет ли письмо до адресата. Но надо было использовать даже эту зыбкую возможность, чтобы дать весточку о себе родным. Кто знает, что будет с ним завтра… Теплилась слабая надежда, что Александре удастся как-то связаться с женой. Ведь Харьков все равно скоро освободят. Во всяком случае раньше, чем он вырвется из этого ада. Да, Михаил Федорович беспокоился о жене и дочери.

«…Мысль о них причиняет мне боль, — писал он сестре. — Ведь кроме Родины и своего народа это самые близкие и родные мне существа. Дорого бы я заплатил, чтобы знать, что они живы и здоровы.

Немцы написали в газетах, что генерал-лейтенант Лукин взят в плен, но не написали, в каком состоянии. А раз в газетах писали, значит, знают и наши, и это может послужить основанием для репрессий моей семьи. Я ведь чист и честен перед своим народом и перед своей Родиной. Я дрался до последней возможности, и в плен я не сдался, а меня взяли еле живого.

Шурочка, ты знаешь, какой патриоткой оказалась моя родная Надя. Я искренне ею горжусь. Выходя из первого смоленского окружения, 2 августа 1941 года при переправе через Днепр я сломал ногу и семь недель не мог на нее встать. Я мог эвакуироваться в госпиталь, но не сделал этого и написал об этом Наде. И вот ее ответ: „Родной мой, если есть возможность остаться на фронте, как бы мне ни хотелось тебя видеть, оставайся. Я знаю, как нужны такие командиры, как ты. С презрением смотрю на людей, которые из личного благополучия устраиваются в тылу“. Вот какая моя Надежда! А как она была рада, как гордилась мной, когда узнала, что я был награжден орденом!

Сколько я передумал, находясь в плену… Вот только здесь, на чужбине, начинаешь чувствовать по-настоящему, что такое Родина! Какой она кажется милой, родной, что лучше ее нет ни одного уголка на всем земном шаре! А эта Родина и мой народ переживают ужасную трагедию. Как хочется ступить ногой на родную землю, припасть к ней и целовать каждый ее вершок. Как хочется, чтобы мой народ не переживал больше ужасов войны и зажил спокойно. Ни на один момент не поколебалась у меня вера в конечную нашу победу, наш народ; великий народ не может погибнуть. За свою Родину, за свой народ я, калека, готов отдать каплю за каплей свою кровь вновь, а если нужно, то и саму жизнь! Родина и свой народ — это все!

До свидания, моя маленькая Шурочка, крепко тебя целую. Целую мою маленькую племянницу Ларочку. Целую бабушку, пусть не отчаивается, еще увидимся…»

Кравченко надежно спрятал письмо, запомнил на память харьковский адрес сестры Лукина.

В конце ноября 1943 года в Вустрау приехал Малышкин. На нем был новый генеральский костюм Русской освободительной армии.

— Ну, чего ты приехал ко мне? — смерив презрительным взглядом «генерала», спросил Лукин. — Тоже агитировать?

— Задание, конечно, такое имею, — признался Maлышкпн. — Но вижу по вашим глазам — толку не будет.

— Не будет, можешь убираться.

— Не гоните, Михаил Федорович, дайте хоть душу отвести. Я уже забыл, когда с нормальным, честным человеком разговаривал.

— А кто тебя тянул в эту сволочную компанию?

— Еще как тянули…

— Брось, Малышкин. Все от тебя зависело. Ты же знаешь, что и мне предлагали. Власов ко мне приезжал, я не пошел, а зачем ты в эту грязь влез?

— Обида, Михаил Федорович. Вы же знаете, что я сидел.

— Так выпустили же. Многие, кто раньше несправедливо сидел, теперь честно сражаются за Родину, в фашистами. И тебе доверили.

— А генерала не дали. Так и ходил в комбригах до самого плена.

— А немцы генерала дали, значит?

— Немцы дали…

— Ну что ж, носи немецкие погоны, если не брезгуешь, мелкая твоя душонка! Только долго ли ты их проносишь? А ведь я тебя к званию генерала представлял. Может быть, и приказ был подписан, когда ты поганую власовскую форму примерял.

Малышкин оторопел. Он впервые от Лукина услышал об этом.

— Не знал я этого, вот и жгла обида…

— Ты же был начальником штаба армии, мог стать начальником штаба фронта. Советская власть ценит грамотных и преданных людей. А ты продался, шкуру свою решил спасти. Обидели его… Можно обидеться на несправедливость, на отдельную личность, но как можно обидеться на Родину, на свой народ?! Как можно из-за личной обиды поднять руку на родной народ? Хотя бы о семье подумал.

— Семья, — вздохнул Малышкин. — Теперь, наверное, всех арестовали.

— Наверняка арестовали, — жестко сказал Лукин. — Ты же читал приказ двести семьдесят. Там ясно сказано, что семьи изменников Родины подлежат репрессиям. А ты изменник Родины, армию решил создать против Родины.