Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Круг друзей у меня расширился. Я ближе подружился с Ядренкиным, Новоселецким, Кириченко. Ядренкин, мой одногодок, — наводчик одного из орудий, сибиряк, очень доброжелательный и сердечный парень. Он выделяется среди всех солдат и сержантов какой-то особой подтянутостью, стройностью, отличной, ладно сидящей гимнастеркой и шинелью (не то что у меня и большинства солдат: мешковатая, грубовато-лохматая, правда, теплая). На нем такая же ладная, просто красивая, шапка-ушанка, а летом пилотка. Лицо чисто русское, приятное, юношеское, без следов бороды. Он всегда доброжелателен и отзывчив. Помню, он дал мне свою красивую ушанку и отлично сидящую шинель, когда нас персонально фотографировали, чтобы каждый мог отправить карточку домой. К сожалению, отдых скоро кончился, появились новые заботы и карточек мы не получили. Новоселецкий, из кубанских казаков, был вычислителем другой батареи. Он много рассказал мне о казацкой жизни в годы перед и во время войны, предателях — казаках и чеченцах, служивших у немцев. Мы часто мечтали о послевоенном времени и строили планы на будущее. Кириченко, о котором я уже говорил, главный вычислитель дивизиона, вел занятия по топографии, методам вычисления координат целей по их засечкам на НП при помощи стереотрубы.

Командиром взвода управления вместо раненого Комарова стал лейтенант Соболев, который после войны стал основным организатором встреч однополчан полка, затем бригады. Заметьте, организатором стал не кто-то из старших командиров, капитанов, майоров, подполковников, полковников, а рядовой лейтенант. Он лично знакомился с каждым солдатом и сержантом. Помню, вызвал меня в свою офицерскую землянку, расположенную в торце нашей землянки. И стал обстоятельно и заинтересованно расспрашивать о семье, школе, кем бы хотел быть после войны, кое-что рассказал о себе, записал домашний адрес. Обнаружилось, что он москвич и жил почти рядом со мной, в одном из арбатских переулков. Впервые разговор с офицером был дружеский, на равных. В целом в армии было что-то в виде границы между офицерами, с одной стороны, и рядовыми и сержантами — с другой, хотя отношения были товарищескими.

Вскоре, к концу декабря, все изменилось. Поступил приказ оборудовать боевые позиции. Мирная жизнь и занятия окончились. Огневики приступили к оборудованию огневых позиций, а наш взвод управления — к оборудованию НП на передовой, в самой первой траншее с обычной задачей разведать на нашем участке огневые позиции противника.

Для блиндажа на НП напилили бревен, ночью рыли бокс в первой траншее. Работали посменно, тихо и осторожно, чтобы немцы не засекли. Жили по-прежнему в лагере, а на ночь очередная смена отправлялась на «Студебекерах» к месту оборудования НП. Когда бокс был готов, стали переносить туда бревна, которые подвозили наши «Студебекеры». Это было значительно опаснее, чем рытье бокса, так как идти надо было к передовой по открытой местности около 100–200 м, которая систематически простреливалась. Здесь в первую же ночь и произошла трагедия.

Помню, наступал вечер. После ужина, в ожидании дальнейших распоряжений, мы с Фурцевым сидели за столом в нашей лагерной землянке и играли очередную партию в шахматы. Партия подходила к концу, когда вошел наш лейтенант Соболев и приказал смене, куда входил Фурцев, быстро собираться и грузиться на «Студебекер», который вез первую партию бревен. Саша встал и сказал: «Оставь партию, завтра доиграем», накинул шинель и вместе с другими вышел из землянки. Я сдвинул доску к стенке. Раздался шум отъезжающей машины, и вскоре стало тихо. Я что-то почитал, растянулся на лежанке и стал засыпать. Вдруг раздался шум подъехавшего «Студебекера», и затем тревожные голоса. Откинулась плащ-палатка, служившая дверью, и вошедший боец сдавленно произнес: «Сашу убило. Привезли… Надо сообщить брату…» Младший брат Саши был писарем полка. Все повскакали с мест: как это получилось? Зашел удрученный Соболев, сел и тихо сказал: «Мы с Сашей несли очередное бревно, он впереди, я сзади. Уже подошли к нашей яме-боксу, как он повалился… Было тихо, немцы стреляли редко… Но вот шальная пуля угодила прямо в лоб… Лучший радист. Зачем я его взял!..» Внесли тело, положили на лежанку, послали за фельдшером, братом и еще за кем-то для составления акта. Я уставился на стол с шахматами и не мог освоиться с тем, что Саши нет и шахматы теперь ни к чему.

Но надо строить НП, и вместо Фурсова послали меня. Похороны прошли без меня, так как я остался на НП. Рассказывали, что брат Саши, Анатолий, впал в истерику, бросался на труп, рыдал, с ним случился припадок, и его отправили в медсанчасть. Брат Саши был прямой противоположностью: истеричный, самовлюбленный, умеющий притом использовать обстановку в своих целях. Он устроился писарем штаба полка за грамотность и свой почти каллиграфический почерк. Находясь в штабе, он быстро получил звание мл. сержанта и при каждой «раздаче» наград стремился включить и свою фамилию на медаль, а лучше на орден. Помню, он в открытую сетовал, что не может пока получить орден Красного Знамени. Однако надеется на удачную операцию, где восполнит этот «пробел» при массовом награждении. Это была просто наглость. К концу войны он, находившийся в тепличных условиях штаба, имел набор наград, превышающий набор у солдат и сержантов, которые действительно непосредственно участвовали в операциях. Но это к слову, как элемент сложных фронтовых отношений.