Эрих Керн - Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945

– Перестаньте терзаться сомнениями, – сказал он с доброй улыбкой. – В отличие от большинства австрийцев вы слишком много думаете. Но все рано или поздно образуется, уж поверьте мне. Между прочим, я внимательно прочел ваш меморандум и долго размышлял над ним. Теперь я уже тоже не верю, что Эрих Кох подходит для этого рода деятельности. Он занимает ключевую, руководящую позицию, когда человек на его месте может все плохое еще больше ухудшить, а хорошее – улучшить. Что же касается генеральной политической линии, то здесь он ничего не может поделать… В любом случае берегите себя и возвращайтесь поскорее домой. Я не очень охотно расстаюсь с вами, ведь остается все меньше и меньше людей, готовых бескорыстно работать ради правого дела.

Мы выгрузились в Сталино (ныне Донецк. – Ред.) и выехали на грузовиках в сторону Ростова. Наступление на Кавказ шло уже полным ходом. Когда мы проезжали Таганрог, я сумел получить отпуск на двенадцать часов и поспешил на машине посетить памятные места, так много значившие для меня.

В первую очередь я отправился к дому, где мы проживали, когда стояли в Таганроге. Но уже во дворе дома меня поразила какая-то странная общая атмосфера. Выйдя из автомашины, я поднялся по лестнице в свою бывшую квартиру. Старая бабушка в страхе отпрянула, когда я внезапно появился перед ней в комнате.

– Бабушка, – сказал я, разочарованный приемом, – разве вы меня не узнали?

Старуха подошла поближе, пристально разглядывая меня, а потом бросилась мне на шею:

– Пан Эрих, пан Эрих!.. О, Эрих! И зачем вы только покинули Таганрог?

– А где Надя? – спросил я, стараясь ее успокоить.

– В публичном доме, – помрачнела старуха.

Я буквально вытаращил глаза. Не может быть! Изящная, красивая Надя – и в публичном доме.

– Как… как это случилось? – едва выговорил я.

– Не спрашивайте…

– А что с Марушкой?

– Она где-то в Германии. Они пришли ночью и забрали ее. Работает на лесопилке. До сих пор я получила от нее два письма. Ей очень достается: много работы и мало еды.

Мы сидели и беседовали около часа. Я спрашивал, она отвечала, но ничего приятного я не услышал.

– Не все немцы хорошие, – заключила она устало. – Знаю, что вы скажете. О боже, знаю. – Она быстро перекрестилась. – Русские тоже не очень хорошие… Но мы ведь так надеялись на вас, и вы так много обещали…

Я встал, с трудом передвигая ноги, будто налитые свинцом, и принес из машины хлеб и консервы.

– Храни вас Господь! – проговорила старуха, целуя мне руку и заливаясь слезами, и шепотом добавила: – Возвращайтесь, пожалуйста, с вашими друзьями и прогоните полицаев и злобных комендантов.

Как во сне, я брел по улицам к большому многоквартирному дому, в котором жила Инесса. Мои ноги подгибались, когда я вошел в подъезд, но я заставил себя подняться по лестнице. Инесса оказалась дома и сразу меня узнала.

– Итак, вы снова здесь. Ну и как обстоят ваши дела? – идя мне навстречу, спросила она по-немецки, который звучал уже значительно лучше.

– Об этом я хотел спросить вас, – ответил я более серьезным тоном, чем следовало.

Крупные слезы заструились по ее нарумяненным щекам.

– О Эрих! Жизнь такая трудная. Вы знаете: на моих руках моя мать и маленькая дочка… И я постоянно в страхе, что донесут в гестапо. Ведь мой муж – еврей. Как все это не похоже на наши былые мечты, как не похоже на то, что вы и ваши друзья говорили нам. А знаете ли вы, что жители дома до сих пор вспоминают всех вас? Первые, говорят они, были освободители, вторые – поработители, а третьи – палачи.

– Вы слишком сгущаете краски… – пробормотал я. – Война пока еще не закончилась…

– Она никогда не закончится, – тихо заметила Инесса. – Ваши городские коменданты, гестапо и службы, обеспечивающие трудовую повинность, просто вынуждают все больше и больше людей уходить в партизаны, даже тех, кто, рискуя жизнью, приветствовал вас, когда вы впервые пришли. Но теперь они же говорят: «Если нам суждено быть отправленными на принудительные работы, то пусть уж лучше это делают соотечественники, по крайней мере мы сможем с ними разговаривать на своем языке. И, кроме того, Сталин заверил, что после войны все будет по-другому».

– И вы в это верите?

– Нет, я лично не верю, – улыбнулась Инесса. – Но многие верят. Ведь русские готовы поверить в любую сказку… Они очень восприимчивы к пропаганде и забывчивы, как дети… Вы, немцы, могли бы все сделать по-своему. А если повернется иначе, то мне крышка. Ведь я танцую и пою в солдатском кабаре. Меня расстреляют, если те, другие, вернутся, а они непременно вернутся, – закончила она уныло.