Виктор Кудинов: Неволя

Воспользовавшись случаем, бояре приступили к великому князю и митрополиту Алексею с жалобами на Алексея Петровича, считая его виновным в происшествии, но Алексей Петрович разоблачил хитроумных своих врагов и, в свою очередь, показал их вину. Князь Иван, кроткий и жалостливый, любивший тишину и покой, пытался восстановить между ними согласие и мир. Митрополит Алексей помогал ему как мог, увещевал с амвона возгордившиеся и смутившиеся души, призывал к всепрощению и любви. Но они уже ничего не могли поделать. Старой вражде нужен был выход, и он нашелся. Общей думой, втайне, бояре решили избавиться от Алексея Петровича без князя и митрополита.

И вот однажды, в феврале, когда заблаговестили к заутрене и горожане потянулись к церкви, они увидели на площади лежащего на снегу с разбитой головой и пробитой грудью Алексея Петровича. И хотя не разыскан был убийца, но многие догадались, из ворот какого дома он вышел. Тогда на Москве произошел великий мятеж, запылали боярские усадьбы, полилась боярская кровь. Василий Васильевич Вельяминов с домочадцами и другими боярами в страхе бежал в Рязань, к князю Олегу.

Бабиджа распорядился освободить от веревок пленника. Четверо нукеров спешились и побежали по высокой густой траве к лежавшему, грубо оттолкнули от него стоявших как бы в растерянности троих русских, подняли безвольное тело: двое за руки, двое за ноги, поднесли к лошади посла и положили подле её копыт. Бабиджа, склонившись, поглядел на него внимательно. То был молодой мужчина, как и все московиты, с усами и бородкой. Ввалившиеся, как у мертвого, глаза его, опухшее от побоев лицо, запекшаяся кровь на губах и шее указывали на то, что его долго и безжалостно избивали. Посол взглянул на Вельяминова и укоризненно покачал головой. Короткая усмешка скривила яркие полные губы боярина. В это время лежавший приоткрыл глаза, туманный невидящий взгляд устремился на Бабиджу.

- Пить, - совсем тихо произнес он.

Нукер из кожаного небольшого бурдюка влил ему в рот воды, тоненькие струйки полились с углов губ на скулы. Однако, поморщившись, человек сделал два глотка.

Тот же нукер, умевший лопотать по-русски, рослый, полный, с косицей на затылке и вислыми усами, низко склонился и затрубил над самым ухом:

- Эй! Кто ты? Воеводин еся? Московитин еся?

Наконец лежавший шевельнулся, слабый стон сорвался с его губ. Его приподняли и посадили. Он обхватил голову руками, как бы пытаясь определить, цела ли она, покачался взад-вперед.

Вельяминов, видя, что потерял власть над этим человеком и теперь не волен в его судьбе, точно шутя, обмолвился:

- Отдаю его тебе. Мне он был непутевым слугой, тебе, може, добрым станет.

Слова боярина, видимо, дошли до сидевшего. Он с трудом повернулся к Вельяминову, морщась от боли, потом, схватившись для поддержки за руку нукера, приподнялся на слабых, дрожащих ногах.

- Креста на тебе нету, Ворона, - сказал он тихо, с ненавистью. Князев я... Князя Ивана.

Нукер спросил слугу князя Ивана:

- Ити смогешь?

- Чево?

- Топ-топ, говорю.

- Смогешь. Как у вас не смогешь, - едва внятно проговорил человек, попробовал шагнуть, но от слабости и головокружения рухнул на колени. Его подхватили под руки, подняли и помогли взобраться на лошадь.

Молча, ни на кого не глядя, посол хана Джанибека развернул свою лошадь и удалился с поляны, сопровождаемый сотником Хасаном. Нукеры плотной группой затрусили следом, и среди них, то заваливаясь в сторону, то припадая к лохматой шее буланой, ехал бывший княжеский тиун* - Михаил Ознобишин. Глядя ему в спину сквозь прищур припухших век, московский боярин Вельяминов коротко и быстро перекрестился и произнес:

- Слава те Господи, сгинул!

Глава пятая

Ознобишин лежал на жестких тюках. Тихое позвякивание бубенцов на шеях верблюдов, нудный скрип больших деревянных колес и плавное покачивание арбы убаюкивали его. Он то впадал в сладкую дрему, то вновь пробуждался и открывал глаза. Не один день сменился вечером, не одна ночь растворилась в лучезарном свете наступающего утра, а караван все ещё был в пути, и небо над ним оставалось одно и то же - высокое и чистое: днем с него обрушивался нестерпимый жар, от которого не было спасения ни людям, ни животным; ночью изливалось прохладное лунное сияние.

Поднятая множеством ног, над дорогой стеной стояла пыль, на зубах хрустел песок, и пересохший рот постоянно ждал освежающего глотка воды. Но напиться было нечем, и Михаил, как и все, изнывал от жажды.