Виктор Кудинов: Неволя

Последний всадник, видимо старшой, плотный телом, просторный в плечах, заслыша скрип колес и стук копыт, как бы нехотя повернулся вполоборота, придерживаясь рукой за луку седла, и глянул на Михаила левым глазом из-под густой темной брови.

Ознобишин опешил, даже рот приоткрыл от неожиданности - перед ним был воевода Петр Мещеряков.

- Ба! - воскликнул грубым голосом воевода. - Михал? Полоняник! Какими судьбами? Не иначе Мамай помре!

- Нет еще. Жив, окаянный, - отвечал, улыбнувшись, Михаил.

- Ах, собаки его дери! Ну, а ты-то как?

- Как видишь. Еду. Да вести плохие князю везу. Набегом на Москву мурза Бегич идет.

- Ба! - заревел воевода и весь как-то воинственно и весело ощетинился. - Не плохие, а хорошие! Хорошие, тебе говорю!

Михаил удивился чрезмерно, а воевода трубил:

- Дело будет. А то все с соседями воюем да с татями, - и он указал головой назад, на связанных молодцов. - А тут с басурманом сцепимси. За Пьяну отплатим. Ты эту весть непременно до князя донеси. Только сам. Ни через кого не передавай. А то толстопузые переврут. Ты же говори, что сила, мол, грозная прет. Выступать, мол, надобно, драться!

- Так оно и есть!

- Вот и скажи! А мне твоя весть по душе, - признался воевода, сжал свой крепкий кулак и погрозил: - У, как рука зудит. Князь-то все посылает татей ловить. Эко занятие! Одна маета! Конешно, эту нечисть тож выводить надобно, только што с ними возиться? При Симеоне-князе, бывало, поймали татя на месте - тут же и вешали. Враз перевели. А князь Дмитрий Иванович приказал их на людях судить. А что их судить, скажи? Сколь они христианских душ погубили? И без всяка суда. За копейку, гады, зарежут. Ей-бог! С татарами воевать их нет, хоронятся. А с безвинных, беззащитных кожу рвать первые молодцы. Ты только погляди на их рожи! - Он оборотился, грозно глянул на разбойников. - А клички-то какие: Клещ, Рвач, Зануда. Тьфу! Намедни четверо купцов из Орды возвращались, так всех порешили, никого не пожалели. А первой-то... Видишь? Да тот, с бородавкой, рыжий. Фома Хабесов. Злодей из злодеев. Я, брат, этого Фому третье лето ловлю. И вот сцапал наконец. На старой мельнице, у запруды. Мы там ещё ребятами налимов ловили. Помнишь?

- А то как же. Помню. А про купцов-то откель стало известно?

- Один жив оказался, уполз. Три версты с перебитыми ногами, по земле пузом. А тут и мы... Так что, Михал, благодари Господа нашего, что не ты попался им в лапы. Оне бы не посмотрели, что из неволи. Распотрошили бы за милу душу. Ты погляди: все без креста на шее. Нечисть - одним словом. Дрянь!

Ознобишин в один миг покрылся холодным липким потом, как только представил, что могли бы сотворить с ними и с Маняшей эти молодцы.

Тут Мещеряков приметил девицу, чьи серые чистые глазки смотрели на него с нескрываемым удивлением и страхом, и его широкое суровое лицо осветилось доброй улыбкой.

- А это кто така?

Не отвечая, Маняша смущенно потупила взор.

- Хороша? - осведомился Михаил, смотря то на Маняшу, то на воеводу, и вдруг шутя молвил: - Хошь отдам?

Мещеряков громко захохотал, запрокинул голову, а Маняша, тихо ахнув, округлила глаза. Михаил засмеялся тоже, обнял испуганную девушку за плечи и сказал:

- Не бойся, Маняшка. Никому не отдам. Самому нужна. - И добавил, повернувшись к Мещерякову: - Из самой Орды везу. У ханши выкрал.

- Как же... выкрал, - возразила Маняша, обиженно надув губки. - Сама прискакала.

Мещеряков захохотал ещё громче, совсем очарованный и юностью, и непосредственностью этой бойкой девицы.

Через некоторое время Михаил задал Мещерякову давно мучивший его вопрос:

- А скажи, Петро, сынка мой как? Здоров ли?

- О, Михал! Парень у тебя молодец! При князе находится. В его полку. И про тебя князь тож знает. Я ему говорил, и сарайский владыка тож. Вести от тебя получали. А что приехал - хорошо! Поживи теперя на отчине, русска душа.

- Изба-то моя, чай, цела?

- Цела. Да заколочена. Данилке она для чего? На дворе князя находится, на его харчах.

- Завезу их, - указал Михаил на Маняшу и Костку, - а сам в Кремль. Князя хочу увидеть да сына. Каков он?

- А вот погоди, увидишь. - И воевода хитро подмигнул Маняше. - Ишь, курносая, смеется, еж меня коли!

Дорога раздвоилась: одна, пошире, пошла прямо к Москве-реке, к переправе; другая поворотила влево, в село Хвостово, церковь которого одной своей главкой виднелась среди куп кудрявых лип.

Мещеряков и Ознобишин разъехались. И, не останавливая бега своих лошадей, все дальше и дальше удаляясь от воеводы, Михаил кричал:

- Я не задержусь! Скоро буду!