Г Кунгуров - Артамошка Лузин

Артамошка подумал: "Как старик клеста знает? Кто же он?"

Филимон улыбался:

- Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?

- Что ж, дядька, в отшельники пошел ты аль как? - обнял Артамошка Никанора.

- От людей хоронюсь, родные, от людей!

- Что ж они тебе, люди-то? - спросил Филимон.

- Солоно, брат, от них. Каждый человек - злой зверь! Вот и хоронюсь.

Артамошка впился глазами в Никанора, и поплыли перед ним дни его раннего детства, дни, когда жива была мать, когда Никанор ходил к нему, поучал его тайнам жизни.

- А вот вы рыщете по тайгам, - с обидой сказал Никанор. - Не ладно это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!

Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:

- Вольные мы, что нам хорониться!

- Может, и так, но со зверем сподручнее, с птицей веселее - твари божьи, а с человеком страшно... Мишка, волоки еду!

Медведь вскочил и на задних лапах торопливо пошел в избу, притащил большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.

- Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. - И он ласково погладил морду медведя.

Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.

Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.

- Спим вдвоем - тепло. По тайге бродим вдвоем - не страшно! - сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.

Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.

- Без хлеба проживаем, отвыкли, - пробормотал он. - Жуем корешки, соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем - так и живем.

Ватажники трудились у кораблей. Никита Седой наводил порядки. Далеко слышен был его резкий голос.

Филимон, Артамошка и Чалык сели вокруг корыта. Присел и Никанор, взял из корыта рыбину и дал медведю:

- Ешь, ноне нам с тобой работа.

- Что ж, в молении пребываешь, брат? - осторожно спросил Филимон.

- Некогда, - ответил старик.

- От каких трудов некогда?

- От зари до зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и вас принесло...

Артамошка вслушивался в речь старика, а Чалык не мог оторвать глаз от медведя.

Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:

- Каков у старца труд, кроме моления богу...

- Ишь ведь ты, так и норовит ужалить! Змея! - недовольно прошептал Никанор. - Богу и без моления видны мои дела.

Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:

- Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу, не кормил с рук золотых лисят... Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду, а не ладно это... - Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: - Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!

- А что там? - не утерпел Артамошка.

- Лечу я, милый, там, лечу.

- Кого ж ты, Никанор, лечишь? - забеспокоился Филимон и подумал: "На людей натыкаемся - ладно ли это?"

- Лисенка лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в кружении пребываю - где птица знакомая, где заяц, где белка, где лисица. Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка...

Артамошка и Чалык придвинулись к старику и смотрели ему в рот. Старик бормотал:

- На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка...

- К щуке? - в один голос спросили Чалык и Артамошка.

- Целый год с веревочки рыбкой-малявкой кормил, а сам за кустом хоронился. Потом с прутика короткого кормить начал. А ноне уломалась - с рук кормлю. Хитра рыбка, знает свое время: подойдешь к реке рано - нет, подойдешь поздно - тоже нет, а придешь в свое время - пасть ее из воды далеко видна.

- Велика та щука? - спросил Артамошка.

- Щука преогромная.

- Эх, в котел бы ее! Вот уха! - не вытерпел Артамошка и чмокнул губами.

Старик бросил злобный взгляд на него и умолк.

- Зачем сердишь старика? - остановил сына Филимон.

Никанор обиделся:

- Вот и по весне прибегали этакие же шатуны бездомные, разорили тайгу, зверя и птицу пообидели и скрылись.

- Кто? - спросил Филимон.

- Разве их упомнишь, брат! Голь, бродяжки бездомные, разбойный люд...

- Что ж они бродили? - допытывался Филимон.

- "Судьба, - говорили, - до тебя, Никанор, довела. Грамоту царскую имеем, а прочесть - ума на то никому из нас не дано".

- Ну! - торопил Филимон.

- Глазами-то, брат, слеп я стал, разобрал ту грамоту с превеликим трудом.

- Что ж в той грамоте?

- Не упомню, брат.

- А ты вспомни, вспомни!

- Горечи я помню.

- Какие горечи? Говори!

Старик стал жаловаться:

- Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече, бахвалится: "Во! Каков я казак - руками уток ловлю!" Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих глазах сырьем и не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит другой, пуще первого бахвалится: "Мне что, палкой зайцев бью!" Я так и ахнул, сердце в груди оторвалось. Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца, моего любимца. Лечил я его, хвор он был, на ноги разбит, едва ходил. Налетели бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у друга. И тоже не подавились...