Гавриил Кунгуров - Албазинская крепость

Древний городок Мангазея стоял на берегу реки Таза, на перевале к великому Енисею. Обосновался тут царь московский неспроста: царские воеводы исправно собирали с покоренных сибирских народцев соболиный ясак в государеву казну.

Быстро расцвела Мангазея, тянулись к ней за счастьем купцы, ратные и служивые люди, промышленный и гулевой народ.

Жили царевы люди привольно.

Только недолго цвела Мангазея. Промышленные людишки, звероловы лесные нашли места новые, богатые, звериные, реки рыбные и пути от Москвы ладные. Мангазея захирела.

Умирала Мангазея худой смертью: спешно разбегались людишки, вслед за ними торопливо бросали лавки купцы, рушились заезжие избы; доживал последние дни и кабак, что стоял на бугре возле самой реки Таза. Около кабака утоптана земля гладко. Решались тут жаркие споры. Каждый стоял за себя как мог: кто кулаком, кто дубьем, кто чем попало.

Но что было, то прошло.

Горячее гулевое место, и кровное и побойное, опустело.

…Спит река Таза, метут снеговые вихри, и растут белые курганы, хороня под собой заветные тропы.

Тихо вокруг. Даже собаки умолкли.

В кабаке пусто. Тоскливо мерцает огонек. Оплывает свеча горячим воском, и шлепают тяжелые капли мерно, увесисто, словно пробить хотят толстые половицы. За стойкой сутулится старый кабатчик. Желтые пятна света прыгают по сморщенному, одутловатому лицу, седые космы разметались в беспорядке.

Напала на кабатчика печаль: отбил он на костяшках дневной доход — и ахнул: гроши ломаные. Сбесился народишко, волной неудержимой катится с насиженных мест, а куда — того и сам не знает.

Сладок смрадный кабацкий дух, пышет теплом жарко натопленная печь. Вспотел кабатчик, размяк и захрапел, склонившись на стойку.

Завизжала тяжелая кованая дверь, вздрогнули слюдяные оконца, поднял косматую голову кабатчик, сонливо вглядываясь в темь.

Вошел рослый, крутоплечий мужик. Не торопясь, снял шапку-ушанку, сбил рукавицами снежные хлопья с тулупа и шагнул к стойке. Глаза у мужика синие, задорные, колючие; голова вихрастая; светлая борода в кольцах-завитушках.

— Отмерь-ка, с легкой руки, меру лихую — полштофа да одолжь огарочек, — как топором рубанул он насмешливо у самого уха кабатчика.

— Ай-яй!.. — заверещал кабатчик и прикрыл ухо ладонью. — Юн ты, Ярошка, зелен, чтобы вопить эдак разбойно. Оглушил!..

— Отмерь, — вскинул вихрастой головой Ярошка.

— То можно, — торопливо мигая, сказал кабатчик.

Ярошка взял чарку, запалил огарочек и уселся в дальнем углу.

Выпив чарочку, он вытащил из-за пазухи замусоленную трубку пергамента, бережно разгладил его ладонью на лавке и, водя грязным бородавчатым пальцем, что-то невнятно бормотал.

По пергаменту синяя лазурь разлилась толстыми извилистыми змеями — то были реки. А по сторонам рек безвестный грамотей-искусник щедро разбросал остроглавые бугры — то неприступные горы. Густо наставил раскидистые елки, а между ними зверей хвостатых изобразил — то леса непроходимые. По берегам рек одиноко притулились зимовья да рубленые избы, огороженные бревенчатыми стенами, — то царские городки и становища. Следы человека и конских копыт вились узорчатой цепочкой по лесам, степям, меж рек, меж гор до самой великой Лены — то дороги и тропки.

Через весь пергамент — рисунчатые буквы, затейливые, витые, усатые.

Ярошка кривил брови, вглядываясь в пергамент, что-то выискивал, ставил ногтем кресты. Огарок чадил, скупые отблески падали на древний пергамент. Ярошка еще ниже опустил голову. От натуги потемнело лицо, вихры рассыпались по взмокшему лбу, горели глаза непоборимым любопытством. Как святыню хранил он пергамент за пазухой, у сердца, верил: скрыты в нем превеликие мудрости человека. Стукнул кулаком об стол, скомкал пергамент.

— Треклятый монах, две деньги выманил да крест нательный. Сунул этот пергамент, а понятия к нему при себе сохранил!

Дверь вновь завизжала, в кабак суетливо ввалились два монаха. Они сдернули шапки, наспех перекрестились и — к стойке.

— Человече, — звонко сказал шустрый монах, — по чарочке-гагарочке да по рыбке крутосоленой поднеси!

— От устали едва рясы на грешном теле несем, — невнятно пробормотал второй, отдирая снежную сосульку с жидких усов.

Монахи уселись на лавку и щурились от тусклого огня. Шустрый монах вскидывал руками и скороговоркой, вкрадчиво говорил: