Мари-Пьер Рэй: 1814. Царь в Париже

По приказу Александра I каждый солдат русской и прусской армий, пеший и конный, нацепил на левый рукав белую повязку, а на кивер — зеленую ветку. И если белая повязка не несла в себе никакого политического содержания — вопреки тому, что написал в своих «Мемуарах» Паскье [7] См.: Mémoires du chancelier Pasquier: histoire de mon temps. Publiés par M I e duc d’Audiffret-Pasquier. T. II. 1812–1814. Paris: Plon, Nourrit et C ie , 1893. p. 255: «Абсолютное большинство хранило тишину; (…) это в первую очередь объяснялось зрелищем белых шарфов, которые носили на руке иностранные военные; (…) все думали, что союзники открыто высказывались за ту партию, чьей эмблемой был этот цвет». , союзники использовали ее не для того, чтобы продемонстрировать свой монархизм, а лишь для того, чтобы безошибочно узнавать друг друга — то послание, содержащееся в зеленых ветках, было однозначным: войска коалиции хотели вступить в Париж с миром. Царь был одет в мундир конных гвардейцев [8] Кавалергарды были элитным кавалерийским подразделением российской императорской гвардии. , а именно темно-зеленый жилет с золотыми эполетами и серые штаны; на его голове была шляпа, «украшенная пучком петушиных перьев» {33} 33 Цит. по: Bournand F. Russes et Français. Op. cit. P. 66. , и он восседал на великолепной кобыле, светло-серой, почти белой, которую шестью годами ранее ему подарила Франция. Царю было 37 лет. Он был, как и всегда, чрезвычайно опрятен и обладал большим очарованием, несмотря на свою близорукость и легкую полноту. Его портрет, написанный в Вильне юной графиней Софией фон Тизенгаузен, будущей графиней де Шуазёль-Гуфье, ничуть не утратил своей актуальности за миновавшие с тех пор пятнадцать месяцев:

«Хотя черты его были правильны и изящны, не столько удивляли его лоск, свежесть его чела, его прекрасный лик, сколько доброжелательный взгляд, который покорял все сердца и с первым его движением внушал доверие. Его благородный стан, высокий и величественный, часто изящно склоненный, как у античных статуй, в то время, казалось, угрожал располнеть, но был до совершенства красив. Его очи, живые, наполненные умом, были цвета безоблачного неба; он был слегка близорук, но глаза его улыбались, если можно назвать так благосклонное и мягкое выражение его взгляда. Его нос был прямым, хорошей формы, его рот — маленьким и очень приятного вида; его лицо и его профиль округлостью форм очень напоминали его прекрасную августейшую мать» {34} 34 Comtesse de Choiseul-Gouffier. Mémoires historiques sur l’empereur Alexandre et la Cour de Russie. Publiés par Mme la comtesse de Choiseul-Gouffier, née comtesse de Fisenhaus, ancienne demoiselle d’honneur à la Cour. Paris: R. Leroux, 1829. P. 74–75. . [9] Девичья фамилия графини де Шуазёль-Гуфье в разных источниках пишется как «Тизенгаузен» или «Физенгаузен».

Александр ехал впереди. По левую руку от него был прусский король Фридрих-Вильгельм III, а по правую — князь Шварценберг, представлявший австрийского императора. За ним следовали — и в этом порядке не было ничего случайного — его брат, великий князь Константин, британский посол лорд Кэткарт, князь Лихтенштейнский и корсиканец Поццо ди Борго, дипломатический советник царя: в их лице в Париж, следуя за русским царем, вступала вся Европа в своем разнообразии. Бросалось в глаза отсутствие в шествии прусского фельдмаршала Блюхера: страдая от тяжелой глазной болезни, он остался на Монмартре и въехал в Париж лишь на следующий день.

Прусский король смотрел хмуро и неприветливо, представляя собой контраст доброжелательно улыбавшемуся царю. В отличие от Фридриха-Вильгельма III, сыгравшего лишь скромную роль в недавней военной кампании, царь следил за ее развертыванием пристально, день за днем. Он сам хотел этого въезда в Париж, он не переставал его желать в годину тяжелых испытаний, в худшие часы кампаний 1812 и 1813 годов, «взывая к Всевышнему»; и вот весной 1814-го он добился своего.

Этот въезд в Париж был призван завершить триумф Александра I, отмстить за перенесенные им страдания и изгладить из памяти другой въезд государя в покоренную столицу: за восемнадцать месяцев до этого, во второй половине дня 14 сентября 1812 года Наполеон после трех месяцев похода {35} 35 См.: Рэй М.-П. Страшная трагедия. Указ. соч. Passim. вступил в Москву, а вечером, когда он разместился в Кремле, священный город, подожженный по тайному приказу генерал-губернатора Ростопчина, обратился в пепел, а его развалины подверглись жадному грабежу со стороны ста тридцати тысяч солдат Великой армии.

Александр не скрывал того, что победа досталась ему дорогой ценой. В конце 1812 года, когда император французов, побежденный, вновь пересек Неман, царь, тяжело потрясенный войной, не мог насладиться своим успехом: «Я много страдал, много беспокоился (…) эта злосчастная кампания отняла у меня десять лет жизни» {36} 36 Choiseul-Gouffier. Mémoires historiques sur l’empereur Alexandre et la Cour de Russie. Op. cit. P. 141–142. , — признался он в разговоре с Софией фон Тизенгаузен. На заре 31 марта 1814 года, когда к царю в Бонди явились префекты Паскье и Шаброль, умоляя его пощадить Париж, он напомнил о бесчинствах французской армии и с гневом высказался о «человеке, который меня обманул самым недостойным образом, злоупотребил моим доверием, предал все клятвы и принес в мои владения гнуснейшую и несправедливейшую войну» {37} 37 Цит. no: Mémoires du chancelier Pasquier. Op. cit. P. 246. . Но примечательно, что в ходе этого же разговора он подчеркнул, что парижане не несут за это никакой ответственности, и заплатить за все должен один Наполеон: