Иван Калинин - Русская Вандея

Винтовки, как мусор, валяются на земле.

— Чорт еще вас навязал на нашу шею! — злобно выкрикивают нервные люди по адресу калмыков, запрудивших всю степь.

От них нет проходу, нет проезду. Их допотопные арбы, запряженные волами, тащатся по железнодорожному полотну, разбивая его до основания, по обочинам, в стороне полотна, в двадцати саженях от него, везде, где только может ступить нога скотины. Аварии у них на каждом шагу. Сломается дощатое колесо, и конец движению. Желтолицая семья знает, что теперь ее ждет верная голодная смерть.

— Цоб-цобе!

— Цоб-цобе!

Этот пронзительный крик на волов и сопутствующий ему свист бича режут уши. Печальная картина бегства! Убийственна музыка драпа.

Полковница Т-ва, по первому мужу светлейшая княгиня Ливен, месит грязь подле своей телеги. Молодая, но желтая, поблекшая. В платке, в высоких мужских сапогах.

Кто бы признал ее за бывшую княгиню, да еще светлейшую?

Подол ее юбки треплется в липкой кубанской грязи. Вот она зацепилась за колючий кустарник. Задирается и трещит юбка. На кустарнике остается длинный лоскут.

— Ну и хвотография! — заливается молодой казачонок на неоседланной, видно, только-что украденной лошади.

Бывшая княгиня ничего не слышит. Выбиваясь из сил, она лупит своих одров аршинной хворостиной.

Миновали Северскую, катимся к Ильской.

А сзади в вечереющем воздухе сверкают зловещие метеоры.

Это гостинцы красных — рвущаяся шрапнель.

Стоп, остановка. Дальше нет пути. Где-то впереди овраг, в темноте через него не перебраться. Мигом образовался затор.

Вся мокрая степь покрылась, точно скатертью, сплошным морем повозок.

Я ездил на фуражировку в отдаленный хутор добывать хлеб и отбился от своих, попав в кашу. Чужие обозы затерли меня. Пришлось ночевать прямо на мокрой земле, рядом с лошадью, среди телег, тачанок, кибиток.

С рассветом, гнилым, чуть заметным, закопошилась степь.

Точно гигантское чудовище, точно гад пресмыкающийся, поползла вся бесформенная масса туда, где чернели горы.

Снова серый день, — и голод. Снова ночь, — и убийственная дрожь в болотном ночлеге.

10 марта выглянуло солнышко.

— Цоб-цобе!

— Цоб-цобе!

— Долой с пути: сзади бронепоезд.

— Бум! Бум! — гудят орудия. Трое суток одна и та же музыка.

Не доезжая трех верст до станицы Абинской, я свернул с железнодорожного пути, завидя вдали хутор. Уже надвигалась темнота.

— Эх, выспаться бы!

Других желаний не существовало. Даже голод при безумной усталости почти не беспокоил.

Хутор — пять или шесть пустых лачуг, в которых когда-то жили греки-колонисты. При демократической кубанской власти они разбежались.

Беженцы и здесь. Но я нашел сухое место под навесом. Привязал коня и завалился на сгнившее сено.

Тра-та-та… Что это за странный треск? Во сне или наяву?

Резкий, сухой выстрел из орудия Канэ, чуть не под самым хутором…

Это она, проклятая действительность!

Впереди Абинской кипит бой. Но и сзади, как эхо, отзываются орудия красных.

На Абинскую, залитую человеческим потоком, напали зеленые. Они спустились с гор еще с вечера и ночевали в станице, подчас в одних хатах с теми, на кого пришли охотиться. На рассвете часть их открыла пулеметный огонь, чтобы создать панику. Тысячи людей в безумном ужасе бросились вон из станицы, погоняя своих лошадей и волов. Этого только и ждали хищники. Бурей налетели они на беженскую ленту, разогнали и наспех ограбили людей, и погнали отбитые телеги в горы, в свои логовища.

Этим бандитам эс-эры старались пришпилить свой ярлык и обратить их в свою армию!

Дезорганизация в белых войсковых частях дошла до такой степени, что они даже не защищали свои собственные повозки.

Обнаглев, зеленые повели наступление на станцию, где стоял со своим штабом ген. Гусельщиков и куда только-что подошел сидоринский поезд, охраняемый ротой юнкеров и двумя бронепоездами: «Мстислав Удалой» и «Иоанн Калита».

Орудия Канэ, — солдаты их звали «коневые орудия», — напугали нападавших. Конвойная сотня Гуселыцикова догнала банду хищников, кого порубила, кого забрала в плен. «Стопобедный генерал» приказал тут же перестрелять всех пленников.

Этот абинский бой продолжался часа два. Я ожидал исхода его возле самой станицы, в цепи обозов, которые не могли пройти вперед из-за сражения.

Наконец все кончилось.

Я въехал в Абинскую.

Возле одной хаты, где хохлушка угостила меня куском хлеба, стояла двуколка, заваленная бумагами.