Симона Берто - Эдит Пиаф

Как все артисты, Эдит должна была явиться в Управление пропаганды, которое расположилось на Елисейских полях. Это было обязательно. Иначе вы не допускались до работы. Она там встретила многих артистов.

И жизнь возобновилась, но она была не похожа на прежнюю. В числе первых в Париж вернулся Морис Шевалье. Он отказался сесть в машину, а поехал с вокзала на метро, как все.

Никогда у Эдит не было такого количества контрактов и приглашений для бесплатных выступлений в пользу военнопленных, Красного Креста.

Люди стояли в очереди за всем: за хлебом и за билетами в кино, в театры и мюзик-холлы.

Не знаю, по какой причине, вероятно, из-за потрясения, вызванного оккупацией, Эдит была в очень нервном, взвинченном состоянии.

Возможно, это объяснялось и тем, что Поль перестал быть таким, как в дни отступления. Перед нею снова был одетый с иголочки джентльмен. Эдит называла его манекеном, айсбергом. Он стал еще более замкнут, чем раньше, и все время проводил, слушая английское радио. Эдит выходила из себя.

- К чему это, все пропало. Не понимаю, почему ты слушаешь, ведь музыки не передают!

Она взывала ко мне:

- Ты думаешь, он умеет разговаривать? Может быть, вне дома он и раскрывает рот, но до нас снизойти не хочет!

А ведь Поль ее любил; просто их манеры любить были очень разными.

Кроме того, у Эдит была я. Еще до оккупации "Маркиза" и даже Маргерит Монно, каждая в отдельности, говорили мне примерно следующее: "Двоим всегда легче договориться", "Время от времени мужчина и женщина, живущие вместе, должны устраивать себе маленький медовый месяц".

И я сказала себе: "Я должна решиться. Может быть, если меня не будет рядом, у них все наладится". Скажи я об этом Эдит, она бы закричала: "Я тебе запрещаю уходить. Это не твое дело". Поэтому я смоталась потихоньку.

Идя по Парижу, который ничем не напоминал прежний, я вспоминала свои прошлые побеги, которые часто оканчивались загулами. Всегда было весело. Теперь на это нельзя было рассчитывать. Музыка звучала только немецкая. Каждый день ровно в двенадцать фрицы маршировали вверх и вниз по Елисейским полям. У меня не было желания их видеть. На меня навалилась тоска: с нежностью вспоминала я о каруселях, на которых могла кружиться до полного изнеможения.

Прежде, завернув за первый угол, я становилась сама собой, переставала быть чьей-то сестрой. Если парень смотрел на меня, я не опускала глаз, знала, что они у меня красивые.

"Что ты делаешь?- Ничего особенного.- Пойдем потанцуем?- Пойдем".

Какой это был восторг - среди адского шума, среди бившего ключом веселья, кататься до самозабвения на всяких аттракционах, есть из пакетика жареную картошку...

Потом мы шли на танцы. Ну а что за этим следовало, нетрудно догадаться... Но в таких случаях я переживала не любовные увлечения Эдит, а свои собственные! Согласна, они были похожи, но "ты красивая" и "я люблю тебя" говорили мне.

Потом наступал момент, когда я бросала взгляд на стоптанные туфли, на измятое платье, и меня вдруг охватывало одно желание: вернуться домой. Как я боялась! Но это входило в условия игры. Я знала, что огорчила Эдит, знала, что она не могла понять, что я могу хотеть быть где-то, а не рядом с ней.

И я возвращалась. Это происходило всегда одинаково. Эдит кричала на меня. Я не слушала. У меня был прием: она могла сходить с ума, метаться по комнате, а я тем временем считала про себя: один, два, три, четыре и т.д. ... и ждала, пока ее глаза встретятся с моими, ждала, пока она перестанет смотреть мимо. Всегда наступал момент, когда она бросала на меня прямой взгляд. И тотчас все кончалось, я кидалась ей на шею, и мы плакали от счастья. Она брала меня за руку и говорила: "Ладно, иди, чертовка..."

Какие слова любви!

На этот раз веселья не хотелось, на мужчин было наплевать. Каким грустным стал мой Панам! Я пошла к отцу.

Он жил в отеле на улице Ребеваль. Эдит платила за комнату, хорошо одевала его. Он постарел, бедняга. Он мне очень обрадовался.

- Как поживает сестренка? Нечасто она меня навещает. Правда, она много работает.

Он гордился своей Эдит. При этом не стеснялся иногда заработать немного на ее имени. Он говорил: "Я отец Эдит Пиаф". Его угощали рюмкой вина, давали несколько монеток. Он любил показывать золотые часы - подарок Эдит. "Дочка меня балует. Правда, красивые ходики?"

Люди смеялись, и он им рассказывал всякие байки о детстве Эдит. Он придумывал - должны же люди что-то получить за свои деньги.

Отец был мне рад. Мы пообедали в ресторане. Говорил он главным образом об Эдит. Она теперь играла большую роль в его жизни. Он больше не мог работать акробатом, сильно сдал: трудная жизнь, вино... Мне с ним было хорошо.