Шмидт: "Ничего себе удовольствие, после бани наверняка простудился. Специально все сделано, чтобы мы заболели".
Паулюс: "Еще хуже эта съемка! Позор! Маршал (Воронов), наверно, ничего не знает! Так унижать достоинство! Но ничего не поделаешь - плен".
Шмидт: "Я и немецких журналистов не перевариваю, а тут еще русские. Отвратительно!"
Разговор прерван появившимся обедом. Едят, хвалят кухню. Настроение поднимается. После обеда спят почти до ужина. Ужин опять хвалят. Закуривают. Молча следят за кольцами дыма.
В комнате рядом раздается звон разбиваемой посуды. Хайн разбил сахарницу.
Паулюс: "Это Хайн. Вот медвежонок!"
Шмидт: "Все валится из рук. Интересно, как он удерживал руль. Хайн! Руль вы никогда не теряли?"
Хайн: "Нет, генерал-лейтенант. Тогда у меня было другое настроение".
Шмидт: "Настроение - настроением, посуда - посудой, тем более чужая".
Паулюс: "Он был любимцем фельдмаршала Рейхенау. Тот умер у него на руках".
Шмидт: "Кстати, каковы обстоятельства его смерти?"
Паулюс: "От сердечного удара после охоты и завтрака с ним. Хайн, расскажите подробно".
Хайн: "В этот день мы с фельдмаршалом ездили на охоту. У него было прекрасное настроение и чувствовал он себя хорошо. Сел завтракать. Я подал кофе. В этот момент у него начался сердечный припадок. Штабной врач заявил, что надо немедленно везти его в Лейпциг к какому-то профессору. Быстро организовали самолет. Полетели: фельдмаршал, я, врач и пилот. Курс на Львов.
Фельдмаршалу становилось все хуже и хуже. Через час полета он скончался в самолете.
В дальнейшем нам вообще сопутствовала неудача. Над львовским аэродромом летчик уже пошел на посадку, однако опять взлетел. Мы сделали еще 2 круга над аэродромом. Сажая самолет второй раз, он почему-то, пренебрегая основными правилами, зашел на посадку по ветру. В результате мы врезались в одно из аэродромных зданий. Целым из этой операции выбрался один я".
Опять наступает почти часовое молчание. Курят, думают. Паулюс поднимает голову.
Паулюс: "Интересно, какие известия?"
Адам: "Наверно, дальнейшее продвижение русских. Сейчас они могут это делать".
Шмидт: "А что дальше? Все этот же больной вопрос! По-моему, эта война окончится еще более внезапно, чем она началась, и конец ее будет не военный, а политический. Ясно, что мы не можем победить Россию, а она нас".
Паулюс: "Но политика не наше дело. Мы - солдаты. Маршал вчера спрашивает: почему мы без боеприпасов, продовольствия оказывали сопротивление в безнадежном положении. Я ему ответил - приказ! Каково бы ни было положение, приказ остается приказом. Мы - солдаты. Дисциплина, приказ, повиновение - основа армии. Он согласился со мной. И вообще смешно, как будто в моей воле было что-либо изменить.
Кстати, маршал оставляет прекрасное впечатление. Культурный, образованный человек. Прекрасно знает обстановку. У Шлеферера он интересовался 29-м полком, из которого никто не попал в плен. Запоминает даже такие мелочи".
Шмидт: "Да, у фортуны всегда две стороны".
Паулюс: "И хорошо то, что нельзя предугадать свою судьбу. Если бы я знал, что буду фельдмаршалом, а затем в плену! В театре по поводу такой пьесы я сказал бы - ерунда!"
Начинают укладываться спать.
4 февраля 1943 года.
Утро. Паулюс и Шмидт еще лежат в постелях. Входит Адам. Он уже побрился, привел себя в полный порядок. Протягивает левую руку, говорит: "Хайль!"
Паулюс: "Если вспомнить римское приветствие, то это значит, что вы, Адам, ничего не имеете против меня. У вас нет оружия".
Адам и Шмидт смеются.
Шмидт: "По-латыни это звучит - моритури тэ салутант (идущие на смерть приветствуют тебя)".
Паулюс: "Совсем как мы".
Вынимает папиросу, закуривает.
Шмидт: "Не курите до еды, вредно".
Паулюс: "Ничего, плен еще вреднее".
Шмидт: "Надо набраться терпения".
Встают. Утренний туалет. Завтрак.
Приезжает майор Озерянский из РО за Шмидтом. Его вызывают на допрос.
Шмидт: "Наконец заинтересовались и мной" (он был несколько уязвлен, что его не вызывали раньше).
Шмидт уезжает. Паулюс и Адам ложатся. Курят, потом спят. Затем ждут обеда. Через пару часов возвращается Шмидт.
Шмидт: "Все то же - почему сопротивлялись, не соглашались на капитуляцию и т.д. Говорить было очень трудно - плохая переводчица. Не понимала меня. Так переводила вопросы, что и я не понимал ее.
И, наконец, вопрос: моя оценка оперативного искусства русских и нас. Я, конечно, отвечать отказался, заявив, что это вопрос, который может повредить моей родине. Любой разговор на эту тему после войны".
Читать дальше