А Кабацков - «Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг.

Они учили своих подчиненных, как впредь нужно действовать. Дашевский, например, предложил разделить арестованных на две группы — руководителей и рядовых членов. От первых следовало брать обширные показания о контрреволюционной повстанческой деятельности. Дмитриев к тому времени уже дал установку «…исключить из справок антисоветские разговоры и […] предложил писать шпионаж, диверсию и террор» [681]. Данные, содержащиеся в этом протоколе (он назывался ведущим), затем предлагалось включать в протоколы рядовых участников организации. Сами протоколы нужно было писать заранее — без участия допрашиваемых. И только потом, уже другой следователь должен убедить арестанта подписать этот протокол. Ведущий протокол был обширным, не менее 20–24 машинописных страниц. Рядовой, напротив, коротким. В нем содержалось всего несколько основных пунктов: признание в контрреволюционной повстанческой деятельности, наименование подпольной антисоветской организации, указание на определенное лицо, завербовавшее его в эту организацию, дата вербовки, а также перечень лиц, причастных к этой организации, и описание конкретной вражеской деятельности — своей и других лиц [682].

К октябрю 1937 г. были не только выбраны выданные НКВД СССР лимиты, но и исчерпаны составленные ранее агентурные дела. Д. М. Дмитриев без особого труда добился в Москве новых квот на аресты, на этот раз под предлогом ликвидации базы иностранных разведок на Урале, т. н. «инобазы», и нанесения удара по эсеровским и меньшевистским подпольным организациям. Территориальные органы НКВД должны были действовать быстро и энергично, брать под арест и оформлять на тройку сотни и тысячи людей «…без наличия каких-либо компрометирующих материалов, уличающих их в антисоветской деятельности» [683]. Людей свозили в тюрьмы из разных мест Свердловской области, зачастую без каких бы то ни было сопроводительных документов. Там на них составляли анкеты, на основании которых следователи сочиняли заявление. В Соликамске это практиковалось «…при поступлении в тюрьму» [684]. В иных тюрьмах — позднее, уже в камерах. Техника «взятия заявлений» была простой, но эффективной. Условия содержания заключенных в камерах или специально оборудованных временных помещениях были таковы, что сами следователи называли их бесчеловечными [685]. Специально отобранные следователями арестанты — их называли по-разному: колунами, агитаторами, колольщиками — начинали свою работу. Суть ее сводилась к тому, чтобы убедить своих товарищей по заключению написать заявления и дать нужные показания. Несколько «колунов», подкармливаемых за счет следователей, агитировали сокамерников подписать заявления, убеждали, что это нужно для органов или для советской власти; что подписавших вскоре освободят, разве что переведут в другое поселение. Затем на клочке бумаги через надзирателя передавали список арестантов, согласившихся подписать заявление, и снова принимались за работу.

«До чудес дело доходило с этими упрощенными методами следствия, — писал со знанием дела А. Г. Гайда. — В Соликамской тюрьме группой следователей в 4–5 человек (руководили Годенко, Клевцов и Белов) в работе с инобазой они делали 96 признаний в день. Арестованные буквально стояли в очередь, чтобы скорее написать заявление о своей контрреволюционной деятельности, и все они потом были осуждены по первой категории» [686].

Затем начинался следующий этап. Следователи сочиняли протоколы допросов, в которые вносили показания о диверсионных актах, шпионаже и вредительстве. Во вредительство включали сведения об авариях, нарушениях технологической дисциплины и неполадках в работе. Если фактов не хватало, их приходилось сочинять. «Левоцкий говорил, что надо прекратить писать в протоколах разбор железных дорог и пожары, что надо придумать другие формы обвинения. „Неужели чекисты не могут придумать?“», — вспоминал на суде один из пермских оперативников [687].

Если обвиняемый отказывался подписать признание, его все равно «…пропускали [на тройку. — О. Л.] по показаниям других арестованных, а в обвинительных заключениях писали, что виновным себя не признал, но изобличается другими обвиняемыми» [688]. Следователю приходилось очень много писать. Для перепечатки составленных протоколов не хватало ведомственных машинисток. В Кизеле, например, их собирали по всему городу, «…даже подписок [о неразглашении. — О. Л.] с них не брали» [689].

Кроме того, сочинитель протоколов должен был составлять и альбомные справки, в которых в сжатом виде формулировал состав преступления. Его работа проверялась и редактировалась начальством. Такое дело поручали людям грамотным, проверенным и опытным, при чинах и должностях. Начальство, если была такая возможность, оберегало их от черной работы — арестов и участия в допросах. В оперативных группах эти люди считались «белой костью». В Москве их называли «журналистами» [690]. Здесь к ним даже кличек не прилепили, в отличие от их младших собратьев, вынуждающих подследственных подписать признательный протокол, грозящий или смертью, или многолетним сроком заключения. Таких следователей называли «колунами», как и внутрикамерных агентов, или «диктовальщиками». Работа у них была адская. «Каждому следователю давалось на допрос арестованного с получением признания — 15 минут» [691].