Даниил Мордовцев - Двенадцатый год

Девушка побледнела и зашаталась. Тревоги нескольких дней, почти две ночи, проведенные без сна, последняя ночь, полная потрясающих впечатлений, пятьдесят верст на седле без роздыха, без сна, без пищи, страстность, с которой все это делалось, чтобы исковеркать всю свою жизнь как женщины, боязнь и мука за отца, грозное и неведомое будущее, наконец, просто усталость, разбитость нежного тела и нервов - все это заставило зашататься необыкновенную девушку. Офицеры заметили это и подскочили к ней. Сам полковник поддержал ее.

- Простите... успокойтесь... вам дурно...

- Нет, благодарю... я устала... (Девушка спохватилась на окончании женского рода, и слабая краска опять залила ее бледные щеки), - я не спал две ночи...

Полковник ласково держал ее за руку.

- Ручонки-то какие - совсем детские... Да, вам надо отдохнуть, а там мы потолкуем, - говорил он нежно. - Господа, пойдемте ко мне... милости прошу и вас, госпо" дин Дуров.

Девушка сделала знак Алкиду - он пошел за нею.

- Ах, какой дивный конь! - заметил полковник.

- Да, его хоть в гостиную, - засмеялся молоденький офицер. Пожалуйте, господин Алкид, - как вас по батюшке...

Все засмеялись. Алкид чинно выступал за офицерами, словно и в самом деле собирался в гостиную.

- Ах, какой милый конь! какая умница!.. Лузин, выводи его да задай ему овса, - распорядился полковник, обращаясь к вестовому.

- Позвольте, господин полковник, я прикажу Алкиду слушаться, а то он никого к себе не подпустит, - заметила девушка, обращаясь в сторону своего коня.

И действительно, когда Лузин подошел к нему, чтобы взять его, Алкид поднял голову и сделал угрожающий вид.

- Ишь ты, строгий какой, недотрога, - заметил вестовой. - Фу-ты, ну-ты...

Девушка подошла к нему и, погладив шею коня, поправив чуб, падающий на глаза упрямцу, сказала:

- Ну, Алкид, слушайся вот его - это Артем. Конь радостно заржал. Слово "Артем" напомнило ему, вероятно, конюшню, овес и всякие сласти в лошадином вкусе. Он позволил взять себя под уздцы.

- Вот так-то лучше, - улыбнулся вестовой казак, - а то на - черт ему не брат.

Юного гостя ввели в дом, занимаемый полковником, - это был дом сельского попа, - усадили, ухаживали за ним, как за найденышем, полковым найденышем. Вошла матушка-попадья, заинтересованная необыкновенным шумом, да так и всплеснула руками:

- Ах, святители! да какой же молоденький! Да и какая же мать-злодейка отпустила дитю такую!

- А вы, матушка, живей самоварчик велите подать да закусить чего-нибудь нашему птенчику, - распоряжался добряк полковник.

- Да где это вы раздобыли младенца такого? Ах, святители! и жалости в них нет! - убивалась попадья.

- Это нашему полку Бог послал радость, - смеялся полковник. - Да не морите же его, матушка! Он совсем ослаб.

- Сейчас, сейчас...

Юный воин действительно изнемог. Необыкновенная бледность щек выдавала это изнеможение, а внутренняя тревога добивала окончательно. Да и кого хватило бы на такой подвиг, на такие труды, когда на карту ставилась вся жизнь, и назади даже не было примера, на который бы можно было опереться? Кто же бы не поддался тревоге в таком положении? И на какие щеки не сойдет бледность в минуты, когда вынимается жребий жизни? А ведь это ребенок, девочка, еще не выросшая из коротенького платьица, но уже отважившаяся на небывалый, исторический подвиг... Тысячи трудностей, мелочей, но в ее положении - роковые мелочи опутывают ее как паутиной. Ее может выдать голос, походка, всякое движение, ненужный блеск глаз и стыдливость там, где у мужчин не блеснут глаза, не вспыхнет румянец стыдливости или нечаянности... И во сне она должна помнить, что она должна быть он... А эти противные женские окончания на а - была, спала, ела - так и сверлят память, путают, мешают говорить, бросают в краску и в холод.

- Вы, кажется, озябли, - я бы вам советовал выпить рюмку рому, для вас это было бы хорошо, - суетился добряк полковник.

А молоденький офицер уже тащил фляжку и рюмку - наливает.

- Нет, благодарю вас, я не пью, - уклоняется гость.

- Помилуйте! В поход да не пить, это святотатство! - горячился полковник.

Но гость все-таки отказывается.

- Мне не холодно, а скорей жарко, - щебечет детский голосок.

- Ну, так расстегните чекмень, оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди.

Шутка сказать - расстегните чекмень! А что под чекменем-то? Рубашка?.. То-то и есть, что противная рубашка выдаст тайну... заметно будет.

- Расстегнитесь...

- Нет, ничего... благодарю вас, мне и так лоеко.

В это время в комнату опять явилась попадья, вся запыхавшаяся, с двумя банками варенья и блюдечками. За ней - стряпуха с самоваром. За стряпухой девочка с подносом и шипящей на сковороде глазастой яичницей.