Ю. Бахрушин - Воспоминания

Служебной карьере Божовского много мешали его постоянные увлечения прекрасным полом. У него всегда были какие-то «дамы», за которыми он ухаживал. А ухаживать он умел, не только исполняя, но и предупреждая всякое желание своего увлечения. Все это требовало денег в большем количестве, чем у него имелось. Он был принужден постоянно прибегать к займам и не вылезал из долгов. Умер Василий Константинович скоропостижно. В его лице наш дом потерял верного завсегдатая, а музей — искреннего друга.

В то время определенной, налаженной, живой связи с Малым театром не было. Была постоянная, но эпизодическая связь. То и дело бывали у нас актеры Малого театра, но пропадали они с нашего горизонта так же быстро, как и появлялись, за исключением, пожалуй, А. И. Южина и А. А. Яблочкиной. Зато с театром Кор-ша у нас установилась постоянная, прочная связь в лице премьера театра Андрея Ивановича Чарина.

Чарин был типичным русским интеллигентом, нерешительным, лишенным энергии, с ленцой и вместе с тем талантливым, чутким, тонким, образованным. Поэтому-то Чарин, будучи очень хорошим актером, никогда не заставил говорить о себе и не мог никогда быть оцененным по достоинству.

Хорошо помню Чарина в роли Чацкого — это была его лучшая роль. Он играл ее как-то совершенно по-особенному. Всю чисто русскую внутреннюю глубину и задушевность роли он органически сочетал с чисто французским блеском внешнего образа. От этого Чацкий не только не проигрывал, а, наоборот, приобретал какую-то своеобразную остроту, даже терял свою некоторую нарочитость — он как бы становился на свое место, недаром Грибоедов, будучи до корней волос русским человеком, как драматург был воспитан на французской комедии. Лучшего Чацкого мне видеть не приходилось.

В те субботы, когда за нашим столом не виднелось квадратного лица Андрея Ивановича с его мягкой, доброжелательной улыбкой и крахмальным воротничком с большими уголками и глубоким вырезом, то чувствовалось его отсутствие. Чарин редко говорил о себе, но как будто его семейная жизнь не была из удачных. Порой он привозил мне в подарок какую-либо диковинную старинную вещь.

— Это наше, родовое, — говаривал он при этом, — все равно после меня никому не будет нужно!

Долго у меня жил тяжелый стеклянный бокал XVIII века с вырезанными на нем мудреной загадкой и родовым гербом — по происхождению Чарин был дворянином, и его настоящая фамилия была Галкин. Умер Чарин незаметно, в разгар революции и был похоронен на Ваганьковском кладбище. В 1929 году заведующий кладбищем В. Ф. Миронов показал мне его могилу. Холм зарос бурьяном и носил все признаки полного запустения. Мы с матерью немедленно заказали крест с надписью, но когда он был готов, В. Ф. Миронов перешел уже на другую работу, и я не смог найти могилу Чарина. Приготовленный крест долго стоял без дела, пока его не извели на дрова.

Фамилия Миронова напомнила мне его однофамильца — Николая Михайловича, нашего непродолжительного завсегдатая. Ник. Мих. Миронов был наследником крупного фабриканта. Хорошо образованный и прекрасно воспитанный, он рано увлекся отечественной стариной и коллекционировал красивые вещи, отдавая предпочтение фарфору. На приобретение старинных вещей он тратил большие деньги. Некрасивый и страшно застенчивый, он всегда старался не бросаться в глаза в обществе, молчать и держаться в тени. Коллекционерство сблизило его с моим отцом, а в атмосфере нашего дома он почувствовал себя непринужденно и быстро вошел в число наших постоянных посетителей. Моя мать, также застенчивая от природы, была его постоянной собеседницей. Как-то она заметила ему, что ему уже за тридцать и что не мешало бы подумать о женитьбе и обзавестись собственным домашним очагом. На это Николай Михайлович с грустью поведал матери, что, к сожалению, он не имеет права думать об этом, что он болен тяжелым наследственным недугом и знает, что недалеко то время, когда он лишится рассудка.

— Жениться, зная это, — закончил он, — значит обманывать, а это может сделать лишь отпетый негодяй и эгоист.

Помню, на мать этот разговор произвел очень тяжелое впечатление. К несчастью, ожидания Миронова не заставили себя долго ждать. Однажды, приехав к кому-то в гости и подымаясь по лестнице, он вдруг сошел с ума. Буйный припадок перешел вскоре в тихое помешательство. Проболев около года, Николай Михайлович умер, оставив свои прекрасные коллекции какому-то из московских музеев.

Наряду с перечисленными постоянными посетителями наш дом или, скорее, все шире разраставшийся музей отца, посещался бесчисленным количеством случайных гостей. Среди последних два экстраординарных визита особенно резко врезались в мою память.