Владимир Пичета - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том II

Исключив изложенное выше, чрезвычайно важное, место своей записки [77] Если принять во внимание свидетельство Чарторийского о Кочубее: «с нами (Чарторийским, Строгановым и Новосильцевым) он дозволял себе либеральные заявления, но всегда с известного рода умолчаниями, так как чувства этого рода не могли примириться с его собственными мнениями», то всего скорее можно думать, что Кочубей нашел нужным охладить либеральный пыл своего подчиненного. Очень может быть, что вследствие давления Кочубея или сурового отношения государя, к попытке Сената воспользоваться своим правом представления и неблагоприятного разъяснения пункта указа 8 сент. 1802 г., этого права касающегося, Сперанский и сказал находящемуся в это время в Петербурге другу Бентама — Дюмону, что не верит в возможность установить политическую свободу в России. Это не значит, как думает проф. Середонин, что «Сперанский считал Россию неподготовленной к конституции», а в 1809 г. «переменил» свои мнения. Сперанский был конституционалистом уже в 1802 г., но видел в тогдашних правительственных сферах непреодолимые препятствия к введению конституции. , Сперанский вновь возвращается, однако в другой форме, к указанию основных черт истинной монархии, но утверждает, что Россия не скоро ею сделается: «Надобно только сравнить, — говорит он, — образ управления монархического с управлением, ныне в России существующим, чтоб удостовериться, что никакая сила человеческая не может сего последнего превратить в первое, не призвав к содействию время и постепенное всех вещей движение к совершенству», и указывает далее, что у нас половина населения находится в совершенном рабстве: нет «государственного закона» (т. е. конституции) и «уложения» (уголовного и гражданского), нет и других основных признаков истинной монархии.

Поэтому, предлагая (очевидно, до поры, до времени) сохранить «настоящую самодержавную конституцию государства», Сперанский считал, по крайней мере, необходимым ввести «разные установления, которые бы, постепенно раскрываясь, приготовляли истинное монархическое управление и приспособляли бы к нему дух народный». Такими учреждениями должны были быть сенат законодательный и сенат исполнительный. Первый должен был состоять из сенаторов по назначению государя, второй — исполнительный — до времени разделиться на две части — судную и управления, причем вторая должна состоять из министров.

Сперанский надеется, что этот «образ управления… со временем» превратится «в совершенную монархическую систему, приучая народ взирать на законодательную власть в некотором наружном отдалении: он воспитывает, так сказать, дух его к другому порядку вещей. Когда приспеет время, т. е… когда созреет возможность лучшего управления», тогда надобно будет «сенат законодательный составить на другой лучшей системе» — из зачеркнутого здесь примечания видно, что он колебался, на какой именно: «представления» (в плане 1809 г. Сперанский скажет: народного представления) «или первородства» (отражение идей трактата 1802 г.), а судный сенат переименовать в высший суд [78] Но и теперь уже, по его мнению, можно сделать важный подготовительный шаг к более совершенному государственному устройству, установив, чтобы «все деяния» сената исполнительного публиковались: это «ознакомит народ с правительством, родит общее мнение…, приготовит людей к делам, поставит министров под суд общего разума… Можно быть удостоверенным, что Россия скоро пожелает знать, что делает для нее правительство». .

Действительную ответственность министров при существовавшем тогда государственном строе Сперанский считает невозможной: «ответственность сия, — говорит он; — не учреждается одним словом или велением; она переменяет конституцию государства и, следовательно, не может быть нигде без важных превращений. Она предполагает закон, утвержденный печатью общего принятия, и известную гарантию сего закона в вещественных установлениях. Без сего все будет состоять только в словах». Тут ясно критическое отношение Сперанского к тем разговорам о либеральных реформах, которыми усердно занимались молодые друзья императора Александра во время существования неофициального комитета.

В июне 1804 г. министр юстиции Лопухин, управлявший и комиссией составления законов, передал служившему в комиссии бар. Розенкампфу, который не знал тогда русского языка, повеление государя заняться составлением проекта конституции для России. Розенкампф был этим крайне поражен, так как «комиссия не успела еще ознакомиться с основными началами существующего государственного строя России, а от нее желают иметь окончательный вывод из них — конституцию». Однако он должен был повиноваться и составил кадр конституции, но сам автор сознается, что в этом труде его было множество пробелов. Он пока не найден, и неизвестно, были ли в нем постановления, ограничивающие самодержавную власть [79] В 1803 г. возвратился из Парижа Магницкий, по его словам, «с проектом конституции и запискою о легком способе ввести ее», которые были представлены государю. С другой стороны, профессор дерптского университета Паррот, пользовавшийся большим расположением государя, после продолжительного разговора с ним, в письме от 28 марта 1805 г., старался, подобно Лагарпу, отговорить его от ограничения самодержавия. Он доказывал, что Россия не подготовлена к восприятию политической свободы: в ней нет третьего сословия, у нас не развито уважение к законам, и народ недостаточно просвещен. «Я убежден, — писал Паррот, — что Россия придет к этому не ранее, как через сто лет, если вообще это бестолковое скопище народов и народностей способно к восприятию представительного правления». («Русск. Стар.», 1895 г., № 4, стр. 192–194). Но уже в 1830 г., в письме к имп. Николаю, он утверждает, что русское «дворянство, военные и гражданские чины стремятся к представительному правлению» и что «необходимо произвести революцию сверху». . Труд Розенкампфа был передан Новосильцеву и кн. Чарторийскому, которые выработали полный проект, но он остался без движения вследствие войн с Наполеоном 1805–7 гг., и падения влияния англоманов — Строганова, Кочубея, Чарторийского и Новосильцева, противников союза с Наполеоном. По возвращении в 1808 г. из Эрфурта [80] Куда Сперанский сопровождал государя, где беседовал с Наполеоном и получил от него табакерку, осыпанную брильянтами, и где совещался с Талейраном о кодификации русских законов. Наполеон назвал Сперанского «единственной светлой головой в России». государь передал этот проект Сперанскому (19 октября назначенному государственным секретарем), который его не одобрил.