Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V

Было бы долго разбирать весь пестрый анекдотический сор, чтобы после тщательной критической промывки добыть ценные зерна исторической правды, найти в нем любопытные частные черты, те малозаметные бытовые клеточки, из которых слагается живая ткань действительности; для нас анекдоты интересны не только как элементарные отражения быта и событий Отечественной войны, но и по своей несомненной связи с последующей литературой повестей и романов, относящихся к 12 г.: авторы берут отсюда иногда форму, чаще материал и даже роднятся в самом тоне повествования, в распределении, до лубочности резком, света и тени. Так, в форме художественного анекдота ведет рассказ Нестор Кукольник — «Староста Меланья» (1846 г.); как материалом пользуются анекдотами Булгарин и Загоскин, который, напр., в своем «Рославлеве» целиком перепечатывает (т. III, изд. 1831 г., стр. 295–301) апокрифическую беседу Милорадовича с Мюратом (см. «С. Отеч.», 1812 г., № IX, 99–103, и «Анекдоты достопамятной войны», ч. I, 97–102) [116].

Минуя повесть Нарежного «Александр» [117], по своему содержанию относящуюся к моменту вступления союзных войск в Париж и написанную в стиле «гимна лиро-эпического» тяжелой риторической прозой, мы подходим к двадцатым и тридцатым годам, когда в нашей литературе романтизм выкинул свое боевое знамя. У нас, как и на Западе, романтизм создавал культ не только отдельной личности, но и личности народной, того национального «я», которое творит свою историю. В художественной сфере романтизм направлял внимание не только на исключительные личности, в их наиболее интенсивных проявлениях, но и обращался к народно-поэтическим преданиям, к местному колориту, к прошлым историческим эпохам. В 1825 году Пушкин в одном черновом наброске как раз указывает на толки о народности и на попытки подойти к ней «в выборе предметов из отечественной истории». Вслед за Вальтер Скоттом исторические романы становятся модными: «В наше время тысячи романов бывают раскуплены, прочитаны и даже расхвалены, может быть, только за то, что к заглавию их прибавлено волшебное словцо: исторический» (Петр Сумароков, предисловие к повестям 1833 г.). «Московский Телеграф» (1832 г., отд. Камер-Обскура, № 8) в юмористическом «объявлении» иронизирует над этим большим спросом на исторические романы: один литератор извещает, что принимает на себя поставку всякого рода произведений, при чем в самой высокой цене ставит «оригинальный исторический роман, в 4 томах, с любовью, русскими и мужицкими фразами, множеством собственных имен… Цена 300 руб. ассигнациями».

Вполне естественно, что широкий интерес к историческому роману, в значительной степени созданный обострившимся в испытаниях Отечественной войны национальным самосознанием, направлял и романистов к этой громкой эпохе, в которую русский человек, м.-б., впервые так живо ощутил самый ход истории и впечатления от которой еще были свежи и ярки. Сначала повесть дает лишь отдельные эпизоды в рамке 12-го года: задорная поездка русского офицера во французский лагерь в гости, чтобы «умереть или пообедать» («Вечер на бивуаке», 1823 г., Марлинского) или живые батальные сцены из последних моментов Отечественной войны, когда партизанский отряд гонится по горячим следам за Наполеоном (Марлинский, «Латник»); в старом сентиментальном тоне рассказывает Погорельский (Перовский) тяжелую сердечную драму, которая разыгрывается в связи с занятием Москвы французами: Анюта остается в Москве с умирающей матерью, а ее возлюбленный Изидор отправляется в армию; вернувшись в Москву, по оставлении ее неприятелем, он находит лишь пепелище и обгорелый ствол того клена, который «осенял последнее его свидание»… («Изидор и Анюта» — «Двойник или мои вечера в Малороссии», 1828 г.). Также лишь эпизодически затрагивает 12-й год Яковлев в повести «Удивительный человек» (1831 г.), где в однообразную ткань гротесков-похождений г. Удивленьева вплетается занятие Москвы французами, пожар Москвы, действия крестьянских дружин; в своих «Рассказах лужницкого старца» (1828 г., стр. 112) тот же Яковлев мимоходом набрасывает любопытную фигуру помещика, — «наследника отцовской глупости и трехсот душ», который беззаботно гоняет зайцев в то время, «когда отечество стонет под игом новых татар, когда древняя столица наша пылает!.. И сколько этих наследников!» прибавляет автор, отмечая таким образом обычно замалчиваемое явление.

А. А. Перовский.