Шломо Занд - Кто и как изобрел Страну Израиля

Историк Гай Саллюстий Крисп, открытый сторонник Цезаря, в своем сочинении «Заговор Каталины» [113]отождествил [114]родину со свободой, противопоставляя последнюю «власти немногих» [115]. Об этом же говорил и сенатор Марк Туллий Цицерон, получивший за подавление антиреспубликанского заговора Каталины почетное именование «отец отечества». В своей знаменитой речи, направленной против заговорщика, считающейся одной из вершин риторического искусства, он бросил в лицо противнику следующие слова:

«Если бы твои родители боялись и ненавидели тебя и если бы тебе никак не удавалось смягчить их, ты, мне думается, скрылся бы куда-нибудь с их глаз. Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит, боится и уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кроме отцеубийства. И ты не склонишься перед ее решением, не подчинишься ее приговору, не испугаешься ее могущества?» [116]

Позднее этот прославленный оратор и политический деятель погиб в ходе событий, положивших конец республиканскому строю [117], который был ему так дорог. Незадолго до смерти он последовательно сформулировал свое отношение к концепции «родины» в диалоге, написанном в стиле Платона и пользовавшемся бурной популярностью в Западной Европе на пороге Нового времени. Этот диалог цитировался в последние два столетия во множестве современных сочинений.

Итак, в прославленном диалоге «О законах» Цицерон логично развивает общепринятую в то время концепцию, связывающую родину с республикой, на сей раз — в увлекательной дуалистической форме:

АТТИК. — И я, со своей стороны, очень рад, что увидел ее. Но что хотел ты сказать, заявив недавно, что эта местность, то есть Арпин (насколько я понял тебя), — ваша настоящая родина? Да разве у вас две родины? Или же одна — общая для всех родина? Если только для мудрого Катона родиной был не Рим, а Тускул.

МАРК. — Да, клянусь Геркулесом, и у него, и у всех уроженцев провинциальных городов [municipiae], по моему мнению, две родины: одна по рождению [naturae], другая по гражданству [civitatis] — подобно тому, как знаменитый Катон, хотя и родился в Тускуле, был принят в городскую общину римского народа и, тускуланин по происхождению, по своей гражданской принадлежности был римлянином, и у него была одна родина по местности, другая по праву; подобно тому, как ваши жители Аттики — до того, как Тесей повелел им всем переселиться с полей и отправиться в так называемый град, — были и гражданами своего дема и аттическими, так и мы называем родиной и ту местность, где мы родились, и ту, которая нас приняла. Но по чувству привязанности, какое она в нас вызывает, должна стоять на первом месте та родина, благодаря которой название «государство» [res publica] охватывает всю нашу гражданскую общину. За нее мы должны быть готовы умереть, ей полностью себя отдать, в нее вложить и ей как бы посвятить все свое достояние. Но родина, которая нас произвела на свет, нам не менее дорога, чем та, которая нас приняла [118].

Преданность Римской республике, так же как и лояльность греческому полису, полагалась высшей ценностью, выдающимся качеством, более возвышенным, чем даже ностальгия по месту рождения человека и «ландшафтам детства». Именно государственная единица, в которой человек является полновластным гражданином, равноправным участником правящего коллектива, должна считаться самой важной и дорогой для него. Именно она способна мобилизовать армию, состоящую из гражданских добровольцев — в отличие от наемной армии; именно она может потребовать от гражданина отдать за нее жизнь. Такая гражданская жертва обществу оправдана, ибо полисное общество представляет собой полное выражение суверенной сущности гражданина. Эта обязывающая концепция политической родины является нетривиальным изобретением досовременного мира. Она, вне всякого сомнения, отчасти напоминает концепцию родины, сформировавшуюся в современную национальную эпоху.

Действительно, в XVIII веке можно насчитать немало просвещенных интеллектуалов, которых очаровали патриотические декларации, дошедшие до Нового времени из древнего Средиземноморья. Их пленили риторические формулы и иные свидетельства, указывающие на возможность власти, основывающейся на идиллической свободе, на то, что Древний мир обходился без тиранов и монархов. К счастью, в компанию этих блестящих мыслителей затесался Джамбаттиста Вико, потрудившийся напомнить читателям, что пресловутые римские патриции, несомненно, «ради спасения отечества… без колебания подчинялись и подчиняли свои семьи священным требованиям законов — тех самых законов, которые оберегали и спасали, вместе с общей родиной, их частные семейные „государства“, в которых они были единоличными властителями». Этот выдающийся, необычайно проницательный неаполитанский философ нисколько не жалел своих «латинских праотцев» и счел необходимым присовокупить, что «по сути, слово „patria“ имеет одно-единственное значение — личную выгоду немногих» [119].