Лебедева Н.С. Array - Hюрнбергский процесс. Сборник материалов в 8 т. Т. 8 (1999)

Наконец, судья Джексон в заключительной речи выдвинул против меня новое обвинение, о котором до этого вообще не говорили на процессе, — якобы я планировал отпустить евреев из Германии за выкуп, оплаченный иностранной валютой.

Это неправда. Будучи возмущенным еврейским погромом в ноябре 1938 года, я добился от Гитлера согласия на проведение плана, который должен был облегчить эмиграцию евреев. Я хотел передать в ведение Международного комитета полтора миллиарда рейхсмарок из конфискованного еврейского состояния с тем, что Германия должна была взять на себя обязательство уплатить эту сумму комитету в 20-летний срок, в частности, в иностранной валюте. Следовательно, это совершенно обратное тому, что утверждал здесь судья Джексон.

Я обсуждал этот план в декабре 1938 года в Лондоне с лордом Берштедтом, лордом Винтертоном и с американским представителем мистером Рабли. Все они благосклонно отнеслись к этому плану.

Но так как Гитлер вскоре после этого устранил меня из Рейхсбанка, дело заглохло. Если бы этот план был проведен в жизнь, то ни один немецкий еврей не погиб бы.

Мое враждебное отношение к политике Гитлера было известно как внутри страны, так и за границей, и причем настолько хорошо, что поверенный в делах США мистер Керк еще в 1940 году, прежде чем он покинул свой пост в Берлине, прощаясь со мной, заявил, что он относится ко мне как к человеку, совершенно не запятнавшему себя, и что после войны на меня будут рассчитывать, о чем подробно говорил свидетель Гюльзе в доказательстве №37-6 моей книги документов.

Вместо этого обвинение целый год в мировой печати выставляло меня к позорному столбу как разбойника, убийцу и обманщика. Я обязан этому обвинению тем, что на закате моей жизни оказался без средств к существованию и родины. Но обвинение заблуждается, если оно думает, что может причислить меня к «жалким сникшим фигурам», как оно заявило во вступительной речи.

Безусловно, у меня были политические заблуждения. Я никогда не претендовал быть политическим деятелем, но моя экономическая и финансовая политика в деле устранения безработицы путем предоставления кредитов оправдала себя. Число безработных упало с 7 миллионов до нуля. В 1938 году так сильно повысились государственные доходы, что были полностью гарантированы платежи по кредитам рейхсбанка. То, что Гитлер отказался от уплаты, которую он торжественно пообещал, явилось чудовищным обманом, который я не мог предвидеть.

Моя политическая ошибка заключалась в том, что я недостаточно скоро разгадал размах преступной натуры Гитлера. Но я не замарал моих рук ни одним незаконным или безнравственным поступком. Террор гестапо не запугал меня, потому что любой террор бессилен перед зовом совести. Именно она дает нам силу, нисходящую от религии. Несмотря на это, судья Джексон считал нужным упрекнуть меня в оппортунизме и трусости, и это после того, как конец войны застал меня после десятимесячного пребывания в лагере уничтожения в Флоссенбюрге, где я только милостью судьбы избежал приказа Гитлера, обрекавшего меня на смерть.

Я стою перед завершением этого процесса, будучи потрясенным в глубине моей души тем невыразимым несчастьем, которое я пытался предотвратить, жертвуя собой и прибегая ко всем доступным средствам, но которое мне не привелось устранить не по моей вине. Поэтому я по-прежнему высоко держу голову, веря в то, что мир исцелится не с помощью насилия, а с помощью силы духа и соблюдения нравственности в поступках.

Председатель: Последнее слово предоставляется Карлу Деницу.

Дениц: Я хочу высказаться по трем вопросам.

Первое. Говорите и судите о справедливости подводной войны, проводимой Германией, так, как это подсказывает Вам Ваша совесть. Я считаю, что такое ведение войны допустимо. Я действовал, сообразуясь с совестью. Если бы пришлось вновь вести войну, я поступил бы так же. Мои подчиненные, которые выполняли мои приказы, действовали, полагаясь на меня, действовали без тени сомнений относительно справедливости приказов и необходимости их выполнения. Моего мнения не изменит и предстоящий приговор, если он признает, что они боролись несправедливо.

Второе. Здесь много говорили о заговоре, который якобы существовал у подсудимых. Я считаю это заявление политической догмой. Как таковую, ее нельзя доказать, в нее можно верить или отрицать. Но большая часть немецкого народа не поверит никогда, что такой заговор явился причиной его несчастья. Пускай политические деятели и юристы спорят об этом. Эти споры только приведут к тому, что немецкому народу будет трудно сделать выводы на основании этого процесса, — выводы, которые являются очень важными для определения отношения немецкого народа к прошедшему и действиям будущего. Ему будет трудно понять, что принцип фюрерства как политический принцип являлся неверным. Принцип фюрерства в военном отношении оправдал себя во всех армиях мира. Поэтому я считал такой принцип правильным и в политическом руководстве, в особенности в тот момент, когда народ находится в тяжелом положении, в таком положении, в каком находился немецкий народ в 1932 году. Огромные успехи нового правительства и неизвестное дотоле чувство счастья для нации, казалось, оправдали этот принцип. Если же, несмотря на весь идеализм, честь и самоотверженность всего немецкого народа, принцип фюрерства не принес ничего, кроме несчастья для немецкого народе, в таком случае этот принцип является неверным, потому что человек, очевидно, не может использовать силу этого принципа для совершения хорошего и подпадает под власть злой воли.