Иван Папанин - Лед и пламень

- Ваня, никому ни слова, а то большой грех на душу возьмем.

Она велела матросу раздеться, бросила в огонь робу, брюки, тельняшку, дала рабочую одежду, кусок хлеба и, поколебавшись, фунтовый кусок сала, предупредила:

- Шпиков полно везде, ты уж поосторожней. Не серчай, больше дать ничего не можем. А теперь, мил человек, ступай: не ровен час заглянет кго-нибудь. Куда подашься-то?

- К вокзалу. Может, на грузовой состав заберусь.

- С богом!

Что сталось с этим человеком, я не знаю, как не знаю ни имени его, ни фамилии. Но запомнился его полный благодарности взгляд, обращенный к матери.

Так мать дала мне первый урок политики.

Я слушал в те дни разговоры взрослых о Шмидте, и мне казалось странным: офицер - сытый, обутый, одетый, богатый - и претив царя? Почему?

Став взрослым, я узнал, что на этот вопрос ответил сам Петр Петрович Шмидт:

"Я знаю, что столб, у которого встану я принять смерть, будет водружен на грани двух исторических эпох нашей родины... Позади за спиной у меня останутся народные страдания и потрясения тяжелых лет, а впереди я буду видеть молодую, обновленную, счастливую Россию".

Человек со скорбными глазами и бесстрашным сердцем революционера, Шмидт провидел будущее и ради него отдал жизнь.

Расстрел "Очакова" пробудил во мне смутное беспокойство: как же это все в жизни устроено, если одни живут без труда и богато, а другие не разгибают спины, но из бедности вырваться не могут? И почему расстреливали восставших моряков? Ведь они только хотели жить лучше.

Заставляли думать и разговоры, которые вел рабочий люд.

С десяти лет я ходил на угольный склад, таскал на "козе" брикеты с углем, привозимым из Англии. Парнишка я был плотный, коренастый, жилистый, старался не уступать взрослым. "Козу" мне нагружали изрядно. Идешь с ней по мосткам - качаешься, водит она тебя, что пьяного, из стороны в сторону. Плечи, поясницу так и ломит. А слабость показать нельзя: прогонят.

Очень любил я время, когда из Херсона приходили шаланды с арбузами и дынями. Орава таких же босоногих, как и я, быстро их выгружала, посмеиваясь про себя над тупостью хозяев. Платили они нам по принципу: "Разбитый арбуз - ваш". Подошел я как-то к загорелому бородачу:

- Дяденька, а если все целые будут - мы задарма поработаем?

Хозяин уставился на меня недоумевающе:

- Разбитый арбуз - ваш.

Делать нечего, мы и роняли "нечаянно" дыни и арбузы. Обходилось это иному "дядьку" куда дороже, чем если бы он установил твердую таксу.

...Виадук, в котором мы жили, стали перестраивать, и нам пришлось переехать в подвал - тоже на Корабелке. Новое жилье не понравилось мне: темное, сырое. Над нами жила большая еврейская семья. Там я столкнулся впервые вплотную с национальным вопросом. Губернатор распорядился: "Выселить всех евреев за черту города на Корабельную сторону". Выселили же одну голь перекатную. Богатей откупились, некоторые спешно крестились.

Семья, что жила над нами, как и мы, еле сводила концы с концами. Глава ее шил картузы для флота. Было у него шесть дочек. Их отец только грустно посмеивался в бороду:

- Ты бы, Ваня, у меня хоть одну забрал. Шесть ртов, видит бог, это так много...

- Дядя Ицек,- спросил я как-то,- почему вам нельзя жить нигде, кроме нашей Корабушки?

- Богатые живут, где хотят. Бедные - куда их выселят. А молимся мы одному богу.

- Ваш бог слабый?

- Боги, Ваня, как люди: сильный тянется к сильному, слабый к слабому.

У меня к той поре сложилось свое представление о боге. Семья наша была не из богомольных, жила, следуя пословице: "На бога надейся, а сам не плошай". Исключение составляла только бабушка, а мы, внуки ее, в церковь не заглядывали.

Не сложились у меня "божьи" дела и в школе.

Но сначала расскажу о том, как мы учились. В школу я бегал босиком. Были одни ботинки, но отец их под замком прятал - от воскресенья до воскресенья. Только в самую большую стужу сидел дома, с тоской поглядывая в окошко. А так - шлепаешь босиком по ледяным лужам. Ноябрь декабрь в Севастополе - одни дожди. Вот и бежишь - ноги красные, сам мокрый. Школа в полутора километрах была. Прибегу, бывало, в бочке у водосточной трубы ополосну ноги, натяну тапочки, что мама из парусины сшила, и иду в класс. Босыми в школу не пускали. И почти никогда не простужался. Здоров был.

Если же и случалось простудиться - лечились домашним способом: закрывались с головой одеялом и дышали над чугуном с горячей картошкой в мундире.

Домашние способы лечения выручали меня не раз. В 1939 году, в самый канун XVIII съезда партии, я заболел ангиной. До