Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Последняя загадка

Я не спросил, когда умер отец девочки: до того, как Берия ее увидел, или после. Он, видно, понял, как-то жалко махнул рукой (дескать – не все ли равно!). Действительно, не все ли равно, если люди для нас – мухи.

Он продолжил почему-то шепотом:

– Ее привезли сюда… – (Представляю, что почувствовала эта несчастная, когда увидела человека, перед которым благоговел, дрожал ее отец. Да что отец – вся страна!) – На столе стояли вино, шоколад, фрукты. Я спросил, не хочет ли она еще чего-нибудь? Она попросила… лимонад! Сама, клянусь… я не просил ее… выпила вина, легла на кушетку, закрыла глаза… дрожала…

Я с изумлением смотрел на него. В его глазах появились слезы. Сентиментален он был, как все убийцы. Он продолжал шептать:

– При том, что она была ребенок… она была женщина… Когда я одевался, она посмотрела как-то по-женски внимательно и сказала: «Плохо ухаживают за вами, Лаврентий Павлович, сладкого много есть разрешают, а вы и так полный». Я чуть не заплакал… Ей уже скоро семнадцать. В прошлом году она забеременела и родила. Я говорю: что хочешь, проси! И знаешь, что попросила? Велосипед! Она научилась распоряжаться мной. Я ее боюсь. Иногда ее охватывает странное бешенство… после … Тогда она хватает мой китель, набрасывает на голое тело и выбегает во двор… с маршальскими погонами. Ее ловит охрана, приводит… Потом, бывает, по неделям меня не подпускает, а я выпрашиваю у нее ночь. Она ненавидит меня и любит! И как любит! Но рядом с ней я никогда не засыпаю. Потому что чувствую… – Он усмехнулся. – Ночью, спящего, она меня когда-нибудь зарежет. – Он помолчал. – Я показал ее тебе, чтобы ты понял, как я хочу сейчас жить. И как я боюсь за нее. Он знает про нее, этого достаточно. Он и после моей смерти не успокоится, пока всех моих не пережжет. Любит мучить за гробом…

Сначала я был потрясен этой непонятной, бесстыдной откровенностью.

Но по мере того, как он говорил, начал понимать скрытое послание. Он показывал: у меня сейчас нет от тебя тайн. Самых стыдных, самых главных. Ты сейчас мне как брат. И потому ты должен мне верить.

– Что скажешь? – спросил он.

– Что я могу сказать: жалко тебя… но куда больше – ее.

– Вот и мне тоже… – И, усмехнувшись, добавил: – И тебя жалко, и твою семью. – Он вынул из кармана пиджака бумагу и положил передо мной.

Это был ордер на мой арест и обыск. Подпись размашистым, хозяйским, знакомым почерком Кобы. Только число не проставлено.

– Что ж, мы все обречены… – проговорил я.

– Но ты раньше. Ты меня по-прежнему боишься, а ты не бойся. Если бы я хотел, давно мог бы тебя ликвидировать: «устройство», которое вами у меня установлено…

– Это… по его приказу, – поспешил пояснить я.

– А по чьему приказу ты прослушиваешь его самого ?

Я уставился на него.

– Я о кнопке в твоей комнате на Ближней. – Он, усмехаясь, смотрел на меня. – Мой человек ее обнаружил на днях… – (У него в охране – свой человек!) – Так что если бы я захотел от тебя избавиться, мне достаточно было бы сказать… Но я не сделал этого, потому что ты мне очень нужен. А я – тебе… Недавно умер Литвинов, на днях умрет самый доверенный прежде человек – Мехлис. Это все подарки той Лаборатории… Этим двум сотрудникам он определил мирно умереть. Проводит их с почестями. Другое дело – все мы. С нами он поступит по традиции. Сначала Ежов убрал Ягоду, потом убрали Ежова. Теперь – моя очередь. Правда, перед своим концом я буду убирать Молотова, Микояна и Кагановича. Одних – как злобных антисемитов. Других – как пособников сионистов. Потом меня уберет Маленков… Маленкова и Хрущева уберет Игнатьев, а Игнатьева – кто-то следующий! Как в тридцать седьмом, не мудрствуя лукаво, поставил нас на самообслуживание. Старый стал твой друг! Новенькое изобретать ленится этот Корифей науки и техники! А надо бы!

И такая ненависть слышалась в его словах. Ненависть жалкого холуя к господину.

– Он несчастный старик, отравленный подозрительностью, – сказал я.

– Не лги. Он великий человек с великими амбициями. И ты, и я – оба знаем. Он придумал вновь создать монолит из страны. Страхом и ненавистью. Расстрелы, аресты, идеологические погромы… Задача исполнена. Страх снова стал всеобщим. Теперь он кормит страну другим лекарством – ненавистью. Антисемитская кампания!

– Он ее прекратил, я сам читал новое письмо…

– Нового письма не будет. Новое письмо должно было доказывать, какой он великий интернационалист, как он хотел хорошего, но… евреи вновь все испортили – взорвали русских людей. Ты же разведчик, ты ведь понял, зачем был, – он хмыкнул, – устроен взрыв в Тель-Авиве… Скоро «Правда» начнет печатать гневные отклики трудящихся… И тогда появится то первое письмо испуганных народным гневом евреев! Идя им навстречу, руководствуясь гуманной задачей спасения евреев от справедливо разгневанных русских людей, он согласится на просьбу самих евреев – сослать их в далекие края.