Вадим Роговин - Партия расстрелянных

Неразрывность критериев политической целесообразности и нравственной допустимости лежала и в основе ответа Лепешинского на более конкретный вопрос: «Как вы смотрите на пытки? Оправдает ли их коммунистическая совесть, если к ним станет прибегать какая-нибудь чека?» «Отвечаю не обинуясь,— писал Лепешинский.— Пытки принадлежат к числу самых нецелесообразных способов раскрытия заговоров, преступлений или военных секретов. Даже царские генералы или штабы не прибегали к пыткам шпионов и уж во всяком случае не по человеколюбию. Поэтому никакими соображениями такого рода методы не могут быть оправданы — ни с точки зрения интересов классовой борьбы, хотя бы и очень острой, ни с точки зрения обычной житейской морали». Тот же подход к проблеме цели и средств в революции определял характер ответа Лепешинского на вопрос: «Имеет ли коммунист нравственное право хлопотать за человека, сидящего в Москве на Лубянке?» «Ну, конечно, имеет право и даже должен,— писал Лепешинский,— если уверен, что его вмешательство в область компетенции „Лубянки“ не только не воспрепятствует борьбе коммунистов с их классовыми врагами, а даже поспособствует исправить допущенную ошибку или устранить ненужную, бесцельную жестокость».

Лепешинский подчёркивал, что к нормам большевистской этики относятся великодушие и гуманность. «Где соображения простой человечности… не вступают в противоречие с интересами классовой борьбы пролетариата, там эта „человечность“ не просто „допускается“ этикой пролетариата, но и входит в неё в качестве составной её части,— писал он.— Пролетариат, например, не отказывается, в случае надобности, убить классового врага, но он великодушен (и возводит это великодушие в этический принцип) к врагу побеждённому и обезвреженному» [917] Молодая гвардия. 1922. № 3. С. 128. .

Разделяя такого рода взгляды, Троцкий рассматривал проблему цели и средств в широком философском контексте. «Если мы захотим взять господ обличителей всерьёз,— писал он,— то должны будем прежде всего спросить их, каковы же их собственные принципы морали… Допустим, в самом деле, что ни личная, ни социальная цели не могут оправдать средства. Тогда нужно, очевидно, искать других критериев, вне исторического общества и тех целей, которые выдвигаются его развитием. Где же? Если не на земле, то на небесах… Без бога теория вечной морали никак обойтись не может».

Рассматривая взгляды тех философов, которые пытались обосновать вечные принципы морали без апелляции к религии, Троцкий подчёркивал, что их рассуждения неизбежно вели «к признанию особой субстанции, „морального чувства“, „совести“ как некого абсолюта, который является ни чем иным, как философско-трусливым псевдонимом бога» [918] Бюллетень оппозиции. 1937. № 68—69. С. 7. .

Социальная необходимость в выработке «надклассовой морали» возникает потому, что режим, устанавливающий и охраняющий привилегии для меньшинства населения, «не мог бы держаться и недели на одном насилии. Он нуждается в цементе морали. Выработка этого цемента составляет профессию мелкобуржуазных теоретиков и моралистов» [919] Там же. С. 9. .

В этой связи Троцкий напоминал, что в конце XIX века возникла целая школа философов, которая стремилась дополнить «ограниченный» классовый подход Маркса самодовлеющим, т. е. надклассовым нравственным принципом. Начав с Канта и его категорического императива, все эти теоретики и общественные деятели кончили тем, что превратились в ярых антикоммунистов и защитников религии. «Струве ныне — отставной министр крымского барона Врангеля и верный сын церкви; Булгаков — православный священник; Бердяев истолковывает на разных языках апокалипсис. Столь неожиданная, на первый взгляд, метаморфоза объясняется отнюдь не „славянской душой“ — у Струве немецкая душа — а размахом социальной борьбы в России. Основная тенденция этой метаморфозы, по существу, интернациональна».

Авторы, укорявшие большевиков в следовании принципу «цель оправдывает средства», обычно называли этот принцип иезуитским, поскольку он был впервые выдвинут в эпоху реформации, когда социальная борьба выступала в теологической форме — в виде борьбы между иезуитами и приверженцами других религиозных учений. «Такая внутренне противоречивая и психологически немыслимая доктрина,— писал Троцкий,— была злонамеренно приписана иезуитам их протестантскими, а отчасти католическими противниками, которые не стеснялись в средствах для достижения своей цели». В действительности же иезуитские теологи, ставившие, подобно теологам других школ, вопрос о личной ответственности, учили, что само по себе средство индифферентно в моральном смысле и что его моральное оправдание или осуждение вытекает из той цели, которой оно служит. «Так, выстрел сам по себе безразличен, выстрел в бешеную собаку, угрожающую ребёнку,— благо; выстрел с целью насилия и убийства — преступление. Ничего другого, кроме этих общих мест, богословы ордена не хотели сказать».