Имбер Де Сент-Аман - Жозефина

Тортона, полдень, 27 прериаля IV года Республики (15 июня 1796 года).

Жозефине.

Жизнь моя — постоянный кошмар. Мрачные предчувствия мешают мне дышать. Я больше не живу, я потерял больше, чем жизнь, больше, чем счастье, больше, чем спокойствие, я почти без надежды. Отправляю к тебе посланца. Он пробудет в Париже только четыре часа, а затем привезет мне ответ. Напиши мне десять страниц, лишь это сможет утешить немного. Ты больна, ты любишь меня, а я тебя огорчаю. Ты беременна, а я тебя не вижу. Все эти мысли путаются у меня в голове. (Признаки беременности, которые, впрочем, не имели продолжения, в самом деле задержали отъезд Жозефины в Италию, и ее муж упрекал себя в строгости к ней и раскаивался. — Прим. авт.) Я так виноват перед тобой и не знаю, чем это искупить. Я упрекал тебя в том, что ты задерживаешься в Париже, а ты, оказывается, болела. Прости меня, мой добрый друг; любовь, которую ты внушила мне, лишила меня разума, никто не сможет излечить меня, разум никогда не вернется ко мне. От этого недуга не излечиваются. Мои предчувствия настолько зловещи, что я согласен был бы поскорее увидеть тебя, прижать к своей груди и умереть вместе с тобой. Кто нуждается в тебе? Я представляю, что вы вызвали Ортанс, я в тысячу раз больше люблю это милое дитя с того момента, как я подумаю, что она может тебя немного утешить. А мне никакого утешения, никакого спокойствия, никакой надежды, разве что я дождусь курьера и в длинном письме ты мне объяснишь то, что ты больна и насколько эта болезнь серьезна. Если она опасна, предупреждаю тебя, я тотчас же отправлюсь в Париж… Я всегда был удачлив, судьба никогда не сопротивлялась моим желаниям, а сегодня я потрясен тем, что меня единственно трогает… У меня нет больше аппетита, сна, интереса к дружбе, славе, к отчизне — ты, только ты, а остальной мир не существует больше для меня, как если бы он вовсе исчез. Меня влечет почет, потому что тебя он привлекает, победа, потому что тебе это доставляет удовольствие. Без этого я бы все бросил, чтобы припасть к твоим ногам.

Вальтер Скотт написал в «Жизни Наполеона»: «Сохранилась часть писем Бонапарта к Жозефине. Они открывают странный характер человека, пылкий как в любви, так и на войне, и язык победителя, расправлявшегося с государствами как ему заблагорассудится, и побивавшего самых знаменитых генералов того времени, такой же восторженный, как язык идиллического пастуха».

Последние строки только что процитированного письма определенно подтверждают это высказывание знаменитого английского романиста: «Мой добрый друг, не забудь сказать, что веришь в мою беспредельную любовь к тебе, и ты уверена, что каждое мгновение посвящено тебе, что не проходит и часа без мысли о тебе, что мне даже в голову не придет подумать о другой, что все они для меня неизящны, некрасивы и неумны, что только ты одна, какая ты есть, нравишься мне и поработила мою душу, всю без остатка, покорила мое сердце, и у меня нет ни одной мысли, которая бы не касалась тебя; что мои силы, мои руки, мои мысли — все твое, что моя душа в тебе и что день, когда бы ты изменила или умерла, был бы днем моей смерти, что земля прекрасна для меня только потому, что на ней живешь ты. Если же ты не веришь всему этому, если ты не убедилась, не прониклась этим, ты убиваешь меня, ты меня не любишь. Ведь между теми, кто любит, есть магнетические флюиды. Ты знаешь, что никогда я не смог бы видеть тебя с любовником, тем более знать, что ты страдаешь из-за кого-то; терзаешь свое сердце, это было бы то же самое, если бы я мог поднять руку на твою святую личность… Нет, я не осмелюсь никогда, но я ушел бы из жизни, если бы меня предала самая добродетельная».

Письмо, полное ревности, заканчивается порывом доверия и восторгом: «Уверен в твоей любви и горжусь ею. Несчастья — это испытания, они проверяют и подтверждают силу нашей страсти. Обожаю ребенка, как и мать, которая будет его скоро держать в своих руках. Мне, несчастному, это удастся не скоро. Тысячу поцелуев в твои глазки, губки… Как я тебя обожаю, женушка, как ты превосходна! Я болен тобой. Я весь горю. Не задерживай курьера больше шести часов, и чтобы он тотчас возвращался и принес мне письмо от моей госпожи».

Жозефина не смогла устоять перед таким призывом. Она полностью поправилась, да и в Милане ее ждала великолепная жизнь. Но, по словам одного из ее близких друзей, поэта Арно, она была расстроена и удалялась из Парижа с большим сожалением.

Арно в своих задушевных мемуарах так выразился по этому щекотливому вопросу: «Любовь, которую она внушала этому необыкновенному человеку, затрагивала ее гораздо меньше, чем его. Она воспринимала все менее серьезно. Правда, ей льстило, что он любит ее почти так же, как свою славу. Она наслаждалась этой славой, которая росла день ото дня, но только здесь, в Париже, где она слышала радостные приветствия и поздравления при каждом новом известии из итальянской армии. И она очень расстроилась, когда поняла, что больше нет возможности откладывать отъезд. Думая больше о том, что она вынуждена покинуть, нежели о том, что ее ждет, она отдала бы подготовленный для нее дворец в Милане, отдала бы все дворцы мира за свой дом на улице Шантерен, за свой маленький домик, который она недавно купила у Тальма… Она отбыла в Италию из Люксембургского дворца, после того как поужинала там с несколькими друзьями, в числе которых был и я… Бедная женщина! Она была вся в слезах, она рыдала, как если бы шла на казнь, а ведь она отправлялась царствовать».