Татьяна Бобровникова - Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Впрочем, хотя и потеряв к нему уважение, победитель все же старался окружать побежденного всевозможными знаками уважения. При этом Персей вторично уронил себя в глазах своего гордого врага. Он попросил римлянина избавить его от унижения триумфа. Эмилий отвечал, что это целиком во власти царя, и недвусмысленно намекнул, что даст возможность Персею покончить с собой. Он воображал, что оказывает бывшему царю великую милость, но у Персея не хватило духу принять столь любезное предложение. После этого Павел стал считать его самым жалким существом на свете.

Когда побежденный царь удалился, окружающие не могли скрыть ликования, но сам полководец сидел в глубокой задумчивости. Все смотрели на него с изумлением. Наконец он заговорил:

— Должно ли такому существу, как человек, в пору, когда ему улыбается счастье, гордиться и чваниться, покоривши народ или город, или царство, или же, напротив, поразмыслить над этой превратностью судьбы, которая, являя воителю пример всеобщего нашего бессилия, учит ничто не считать постоянным и надежным? Есть ли такой час, когда человек может чувствовать себя спокойно и уверенно, раз именно победа заставляет более всего страшиться за свою участь и одно воспоминание о судьбе, вечно куда-то спешащей и лишь на миг склоняющейся то к одному, то к другому, способно отравить всякую радость? Неужели, за какой-то миг бросив к своим ногам наследие Александра, который достиг высочайшей вершины могущества и обладал безмерной властью, неужели, видя, как цари, еще совсем недавно окруженные многочисленной пехотой и конницей, получают ежедневное пропитание из рук своих врагов, — неужели после всего этого вы станете утверждать, что наши удачи нерушимы перед лицом времени? Нет, молодые люди, оставьте это пустое тщеславие и похвальбу победой, но с неизменным смирением и робостью вглядывайтесь в будущее, ожидая беды, которою воздаст каждому из вас божество за нынешнее благополучие (ibid., 27).

Победа Эмилия поразила воображение римлян. Это событие окружено ореолом легенд. Говорят, что весь народ сидел в Цирке и вдруг по всем рядам, словно гул, прокатилось: царь Персей разбит. Все разом заговорили, закричали, захлопали в ладоши. Только через несколько часов римляне сообразили, что нет ни письма, ни гонца, словом, ни малейшего известия, позволявшего ликовать. Народ смутился и замолчал. Прошло несколько дней. Римляне опять сидели в Цирке и с напряженным вниманием следили за консулом, который должен был дать знак к началу состязания колесниц. Вдруг произошла какая-то заминка. Консулу что-то передали. Неожиданно он сам поднялся на квадригу и медленно поехал по Цирку, высоко держа над головой послание Павла, увитое лавром. Народ совершенно забыл об играх. Все повскакали с мест и бросились на арену (Plut. Paid., 24; Liu, XLV, 1). Другие рассказывают, что некий римлянин возвращался ночью из деревни и увидал двух божественных юношей на белых конях. Они возвестили, что римляне победили и сам царь захвачен в плен. Сначала сенат вовсе этому не поверил, но вскоре получены были письма от Павла и выяснилось, что великая победа была одержана в тот самый день, когда явились Диоскуры (они-то и были, конечно, теми чудесными юношами) (Cic. De nat. deor., II, 6 ).

И вот после такого ликования и таких чудес случилось нечто невероятное: народ отказал победителю в трнумфе! Причиной этой страшной несправедливости были солдаты Эмилия. Повторилась все та же история — воины не любили своего вождя за его гордый, замкнутый нрав и суровость. Сенаторы вышли к народу и в резких выражениях напомнили квиритам о заслугах Павла. И тогда, наконец, триумф был разрешен.

«И вот как он был отпразднован. Народ в красивых белых одеждах заполнил помосты, сколоченные в театрах для конных ристаний (римляне зовут их цирками) и вокруг Форума, и занял все улицы и кварталы, откуда можно было увидеть шествие. Двери всех храмов распахнулись настежь, святилища наполнились венками и благовонными курениями; многочисленные ликторы и служители расчищали путь… Шествие было разделено на три дня, и первый из них едва вместил назначенное зрелище: с утра дотемна в двухстах пятидесяти колесницах везли захваченные у врага статуи, картины и гигантские изваяния. На следующий день по городу проехало множество повозок с самым красивым и дорогим македонским оружием; оно сверкало только что начищенной медью и железом и, хотя было уложено искусно и весьма разумно, казалось нагроможденным без всякого порядка: шлемы брошены поверх щитов, панцири — поверх поножей… и груды эти ощетинились обнаженными мечами и насквозь проткнуты сариссами. Отдельные предметы… сталкиваясь в движении, издавали такой резкий и грозный лязг, что даже на поверженные доспехи нельзя было смотреть без страха. За повозками с оружием шли три тысячи человек и несли серебряную монету в семистах пятидесяти сосудах; каждый сосуд вмещал три таланта и требовал трех носильщиков. За ними шли люди, искусно выставляя напоказ серебряные чаши, кубки, рога и ковши… На третий день, едва рассвело, по улицам двинулись трубачи, играя не священный и не торжественный напев, а боевой, которым римляне подбадривают себя на поле битвы. За ними вели сто двадцать откормленных быков с вызолоченными рогами, ленты и венки украшали головы животных… Затем шли люди, высоко над головой поднимавшие священный ковш, отлитый по приказу Эмилия из чистого золота, весивший десять талантов и украшенный драгоценными камнями… и золотую утварь со стола Персея. Далее следовала колесница Персея с его оружием; поверх оружия лежала диадема. А там, чуть позади колесницы, вели уже и царских детей в окружении целой толпы воспитателей, учителей и наставников, которые плакали, простирая к зрителям руки, и учили детей тоже молить о сострадании. Но дети — двое мальчиков и девочка [3]— по нежному своему возрасту не могли еще постигнуть всей тяжести и глубины своих бедствий. Тем большую жалость они вызывали простодушным неведением свершившихся перемен, так что на самого Персея почти никто уже и не смотрел — столь велико было сочувствие, приковавшее взоры римлян к малюткам. Многие не в силах были сдержать слезы, и у всех это зрелище вызывало смешанное чувство радости и скорби» (Plut. Paul., 32–33). Затем шел и сам царь в темных одеждах. За ним несли 400 золотых венков, полученных Эмилием с поздравлениями от разных городов. «Шествие замыкал сам Павел на колеснице, величественный осанкой своей и сединами» (Liv., XL, 40). Этот «муж… и без всяких знаков власти был достоин всеобщего внимания; он одет был в пурпурную, затканную золотом тогу, и держал в руке ветку лавра. Все войско, тоже с лавровыми ветвями в руках, по центуриям и манипулам, следовало за колесницей, распевая по старинному обычаю насмешливые песни, а также гимны в честь победы и подвигов Эмилия» (Plut. Paul., 34).