Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд

И это достаточно объяснимо, если немного подумать об этом: жители Пруссии не только были гораздо быстрее и легче готовы к тому, чтобы полностью идентифицировать себя с Империей, "их" империей, и так сказать забыть свою особую государственность — по той причине, что они основали Империю и чувствовали себя настоящими ее представителями. Кроме этого, они ведь не были племенем как баварцы, швабы и саксонцы; племенное сознание, выраженное слабее, чем в южной Германии, во всяком случае существовало в прусских провинциях — у восточных пруссаков, силезцев, померанцев и бранденбуржцев. Но у жителей Пруссии как "пруссаков" было столь же мало племенных основ, как и национальных, они всегда жили в чистом государстве, в искусственной структуре силы и разума, к которой принадлежали волей случая или даже по своему осознанному выбору ("Я пруссак, я хочу быть пруссаком!"). Но они не были созданы от природы, как немцы или же баварцы или саксонцы. Если это хрупкое искусственное государство разума теперь само ставило себя в зависимость тем, что оно над собой построило другое, большее государство, а именно Германскую Империю, то не следует удивляться, что прусское чувство государственности у его жителей было быстро вытеснено вновь пробужденным немецким национальным чувством. Тем более что оба притязания на лояльность относились друг к другу как вода и вино. Быть пруссаком всегда означало прозаические вещи: вопросы послушания, корректности и исполнения долга. Но возможность стать немцем — а теперь он готовый подданный германского императора и житель Германской Империи — это было нечто восхитительное и опьяняющее. "Германия, Германия превыше всего", — эта песня существовала еще прежде, чем появилась Германия как политическая реальность. Петь "Пруссия превыше всего" никому никогда не приходило в голову.

Это изменение сознания — которое никогда не было ни "известием", ни "событием" — и все же было эпохальным процессом — происходило не только в народе, но и оно столь же сильно захватывало опорные слои государства — политиков, чиновников и министров, и даже правящую династию. Вильгельм I с болью предвидел его уже при провозглашении императора в Версале, и он гораздо охотнее остался бы скромным королем Пруссии. Тем не менее теперь он стал "старым кайзером", и он исполнял этот труд своей новой, более величественной и нежеланной роли с прусским чувством долга. Его сын, вечный кронпринц, уже полностью отдался институту Германской Империи; когда он в 1888 году, смертельно больной, все-таки взошел на трон на короткие три месяца, то он пожелал называться только "Кайзер Фридрих", а вовсе не "Фридрих III", что стало бы указывать на его прусский титул по совместительству. А Вильгельм II в конце концов стал просто "Кайзером". То, что он также был королем Пруссии и что Пруссия в Империи и наряду с Империей все еще должна была быть государством — главенствующим государством — стало для него уже совершенно туманным представлением. Летом 1892 года он сделал об этом примечательное высказывание своей любимице Ойленбург, которое она записала. Кайзер: "Одно замечание, которое князь Бисмарк сделал мне однажды, я никогда не мог верно осмыслить. Его намерения мне не ясны, а за его мыслями всегда таятся цели. Он сказал: "С Германской Империей дела идут так себе. Постарайтесь делать сильной только Пруссию. Что из остального выйдет, это не имеет значения". Я увидел в этом для себя некую западню".

Это не была западня. Бисмарк, как он часто это делал, с потрясающей и приводящей в замешательство открытостью сказал то, что он на самом деле думал и чувствовал. Основатель империи, он — почти что в одиночестве — душой и телом остался пруссаком. Для него Германская Империя была никак не самоцелью, а искусственным соглашением для распространения прусского влияния за пределы границ Пруссии; и с этой точки зрения это соглашение действительно скоро станет "так себе".

Чтобы достичь своей цели, Бисмарк вошел в два противоречащих друг другу и не совсем искренних союза. С одной стороны, с германскими правителями земель, которым он оставил кажущийся суверенитет вместе с монархическими титулами и пышностью дворов, чтобы подсластить действительное их подчинение Пруссии. С другой стороны, с "немецким народом", то есть с либеральным и демократическим немецким национализмом, которому он дал обещанные великие цели 1848 года — Кайзера и Рейх, а кроме того еще и свободно избранный германский рейхстаг — но которому им однако предполагалась лишь благодарственно-одобрительная роль. С государями все прошло более-менее гладко. Но немецкий народ и германский рейхстаг сильно разочаровали ожидания Бисмарка. Вместо того, чтобы быть благодарными, они были требовательны. Там, где Бисмарк хотел дать им лишь мизинец, они жадно схватили всю руку.