Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд

Но это требовалось ему также и для того, чтобы самому обезопаситься от южно-немецких государств. Ни в Баварии, ни в Вюртемберге, и еще менее в Гессен-Дармштадте при начале войны 1870 года монархи и правительства не были склонны тотчас же исполнить свои союзные обязательства по отношению к Пруссии. Только лишь стихийный взрыв ненависти к французам (но не любви к Пруссии) со стороны их народов в конце концов принудил их к этому. Бисмарк хотел в случае повторения ситуации не зависеть ни от шаткой союзнической верности южно-немецких монархов, ни от настроения народа южной Германии. Но в таком случае ему пришлось покориться неприятной необходимости и пойти теперь существенно дальше, чем позволяли резервы прусского офицерства: он должен был расширить Северо-Германский Союз до всегерманского союзного государства, даже если это означало уменьшение прусского преобладания и новую пищу для угрожающе вспыхнувшего повсюду немецкого национализма. При этом главной потребностью Бисмарка было направить немецкий национализм в определенное русло, так сказать, заткнуть ему рот и не дать ему реальной силы. Немецкий национализм был для Бисмарка полезным союзником Пруссии; он вовсе не был сам по себе. Если теперь обстоятельства вынуждали его объединять Германию, то все же он одновременно продолжал думать о том, чтобы не объединить её слишком тесно. Внутри новой Германии должно было остаться достаточно места для отдельных государств, чтобы не слишком уменьшить перевес Пруссии. Уже при основании Северо-Германского Союза Бисмарк однажды записал: "мы" (Пруссия) сделали бы "хорошее дело", если бы по отношению к неотвратимому союзно-государственному элементу новой структуры государственно-союзное не слишком проявлялось на заднем плане. При основании империи в 1871 году он думал об этом еще более скрупулезнее.

Отсюда его почти ревностная предупредительность в вопросе особых и привилегированных прав, которые энергично требовали южно-немецкие государства в раздельных переговорах, проводившихся с ними в Версале. Естественно, они все видели, что это присоединение в результате будет означать потерю суверенитета, и они противились этому инстинктом самосохранения каждого символа государственности. Бисмарк считал это только верным: чем больше самостоятельности южно-немецких государств останется в грядущем немецком государстве, тем больше может быть самостоятельности и у Пруссии — и тем самым её перевес снова станет значимым. Он согласился почти на все требования южно-немецких переговорщиков; в особенности Бавария осталась номинально почти суверенным государством с собственной армией и собственной дипломатической службой. Все это приводило к возмущению немецких националистов: они считали, что для немецкого единства Бисмарк мог бы выбить гораздо больше. Но как раз этого он не хотел. Он хотел состояния равновесия, в основе своей все же нечто среднего между союзным государством и союзом государств; Германии, достаточно единой, чтобы в случае войны надежно сплотиться; и достаточно разобщенной, чтобы в состоянии мира быть все еще различимой на отдельные государства, среди которых Пруссия была бы самой большой и могущественной, задающей тон.

Что в конце концов получилось из переговоров в Версале в качестве практического результата, собственно говоря, не было воодушевляющим: расширение Северо-Германского Союза, которое вместе с тем означало ослабление союзнических отношений. Можно было почти что говорить о тесном северо-германском и о рыхлом всенемецком союзе, если глянуть только на конституционно-политические результаты. Те же, кто радовался действительно объединенной Германии, состроили недовольную мину. "Девица уродлива, но жениться придется", — заявил национально-либеральный депутат Ласкер в Северо-Германском рейхстаге. Но тут у Бисмарка возникла гениальная мысль, чтобы подсластить пилюлю: он окрестил "уродливую девицу", которую произвел на свет, старинным именем "Германская Империя" (» Deutsches Reich «), а из безличного "президиума" бундесрата, который означал прусского короля, он сделал "германского императора" (кайзера).

"Кайзер и Рейх" — это были понятия, заставлявшие сердца биться сильнее; и в то же время они одним выстрелом убивали сразу много зайцев. Ведь это были старые требования франкфуртского национального собрания 1848 года; в этом отношении демократические националисты того времени должны были бы чувствовать себя удовлетворенными, что они теперь воплотились в жизнь. Но они с самого начала вовсе не были демократическими и национальными идеями: стародавняя Священная Римская Империя Германской Нации всегда была аморфным объединением княжеств, чем угодно, только не национальным государством, а кайзер (император) избирался князьями, но не народом. И еще теперь Бисмарк жестко следил за тем, чтобы корона императора была предложена его королю его же коллегами-монархами (баварского короля он просто подкупил для этого). Северо-Германский рейхстаг должен был только лишь скромно просить короля не отвергать предложение германских правителей. Таким образом "Кайзер и Рейх" удовлетворили как демократов, так и князей. Но кроме того, это затронуло романтическую струну во всеобщем народном чувстве — возможно, лучше сказать так: "Ударил колокол". Новое, прозаическое и несколько противоречивое прусско-германское государственное образование получило ауру величественного тысячелетнего прошлого, оно предстало как возрождение овеянного легендами рейха саксонцев и кайзера из династии Штауфенов [60] 60 Штауфены (Гогенштауфены; Hohenstaufen), династия германских королей и императоров "Священной Римской империи" в 1138–1254. . И наконец титул кайзера, который отныне должен был носить прусский король, подчеркивал первенствующее место Пруссии в новой империи, которое Бисмарк безусловно хотел сохранить за ней.