Ирина Роднина - Негладкий лед

Так до начала декабря, до "Московских коньков", международного турнира, после которого обычно меньше волнений -- точно знаешь, что сделано, что не сделано, и можно все распланировать.

"Московские коньки" -- всегда праздник. Я очень люблю Лужники, Дворец спорта, хотя там и тяжело кататься. Московская публика довольно избалованная, да и лед здесь хитрый и коварный. 14--15 тысяч зрителей--они ведь дышать должны, и спортсменам мало остается воздуха, да и жарковато -сверху лед тает, а снизу он твердый, его поддерживают для хоккея. То есть ты видишь влажную поверхность и как бы распускаешь конек, а под этим слоем-то жестко.

Но в Лужниках то хорошо, что зритель не давит на тебя:

трибуны на расстоянии ото льда, но ты видишь их, ощущаешь их реакцию -- все чувствуешь и понимаешь снизу до самого верха трибун, целиком, а сама словно летишь... словно паришь...

Чувство полета есть в Лужниках.

А потом они для меня особенно дороги, потому что это первый в моей жизни ледовый дворец, где меня увидели в паре и, по-моему, сразу приняли -и с первым партнером и со вторым.

В шестьдесят шестом я впервые каталась здесь с Лешей Улановым.

На льду я была как бабочка -- свой день отлетала, никаких тебе забот. Я чувствовала, что я есть, что мне хорошо, партнер был где-то сзади, я его не ощущала, не думала о нем, просто мне нравилось кататься, нравилось летать, и улыбка была потому, что хотелось улыбаться, а не потому, что положено.

Остальное пришло потом -- места, которые тебе обязательно нужно занимать, ответственность, которая тяготит, медали с их оборотной стороной, не всегда сияющей...

Но тогдашние мои ощущения объяснимы во многом тем, что перед публикой мы появились впервые в показательных выступлениях, с короткой программой (у нас тогда не было концертных номеров). Это метод Станислава Алексеевича, в этом его мудрость -- представлять своих учеников публике так, чтобы дебют проходил не в тревожной обстановке соревнований, а в более легкой, праздничной: мы показываем работу и чувствуем реакцию на нее, зритель знакомится с нами и запоминает нас. Так было впервые в паре с Улановым и в паре с Зайцевым.

Правда, между первым и вторым дебютами минуло много времени, и ощущение было другое.

Прежнее счастье -- оно было от естественности и бесконтрольной в общем полноты чувств, когда ты не думаешь и не знаешь, кто и какой хочет видеть в тебе идеал, и все равно, какое на тебе платье.

В шестьдесят шестом у меня и платья-то никакого не было, кроме тренировочного, мама его постирала и пришила кружевца. Потом хореограф Татьяна Петровна Матросова сказала мне:

-- Девочка, что ж ты в таких грязных ботиночках на лед вышла?

А я и понятия не имела, что ботинки можно красить.

Смешно сейчас вспоминать. Нас выпустили на тренировку, я стала падать, растерялась. А на трибунах уже судьи сидят, тренеры. И Станислав Алексеевич впервые показывает им свою новую "продукцию".

Он, помню, даже рта не открывал, чтобы никто не подумал, будто что-то не в порядке. Сквозь губы, сквозь зубы все нам говорил, а еще больше глазами.

Мы носились с какой-то утроенной силой, нам словно мешали борта, что-то делали, чего сами не понимали...

Надя Горшкова однажды мне сказала:

-- Ты как с детства помчалась как угорелая, так и до старости бегать будешь.

Тогда мы выступали в показательных самыми первыми, а это труднее всего -- первыми и последними. Первыми трудно потому, что публика еще не расселась, а последними потому, что она начинает уже пробираться к выходу, к гардеробу за своими пальто. К тому же последних она знает наизусть, она их сто раз по телевизору видела.

Но московская публика, как я уже сказала, особая, до окончания редко уходит. Вообще для меня в Москве самый строгий зритель -- строже судей. Судья видит тебя на тренировке, ты уже там стараешься показать ему самое лучшее, что, может быть, только в наметках существует. Например, в последние годы, когда мы по плану выступаем в московском турнире только с короткой программой, то непременно участвуем в тренировке перед произвольной и демонстрируем лучшие фрагменты -- впечатления арбитров будут в какой-то мере влиять на них весь сезон. А публике ты являешься каждый раз как бы впервые, она еще ничего не знает, но ждет нового, ждет, что ты окажешься лучше, чем в прошлом году, и сравнивает.

Вообще все новое москвичи принимают сначала молча, они не легковерны, им надо всмотреться, оценить, взвесить. В других городах -- Ростове, допустим, или Запорожье -- публика рада тебе, просто тебе и тому, что ты ей показываешь, потому что это ты, и она тебя любит. А москвич глядит прищурившись.