В Розанов - Русский Нил

В Заволжске и Кинешме молодые замужние женщины сообщают свои анамнезы, способные потрясти воображение жительниц Москвы: "Я тридцать два аборта сделала, а Наташка - сорок". И год за годом по нескольку раз в год приезжают с Ярославского вокзала в Москву - за колбасой и одеждой. Так ездила до семидесяти восьми лет моя тетя, родная сестра мамы, и с мешками за спиной уезжала обратно к детям и внукам. И все звала: "Приезжай к нам! Уж как же у нас хорошо! Волга!"

И когда в 1985 году я поехала к ней в больницу - только уже не в товарном вагоне, как летом 1941-го, а на верхней боковой полке плацкартного,- увидела, спускаясь к причалу, ту самую церковь с колокольней, которую описывает Розанов (она устояла все эти годы и действует), а потом стала переправляться - и открывшийся волжский простор, упруго бьющий в грудь речной ветер перехватили дыхание. И тогда мне сделалось ясно, как легко становилось хрупкой, замученной жизнью и вечной пьянкой, творившейся вокруг нее, презиравшей водку старой женщине, как только ступала она после поезда со своими мешками и сумками на подвижную палубу и оглядывала великую реку, залитую встающим солнцем.

Розановский пароход, плывущий по стране, которая, как поют современные рокеры, когда-то была моей, по реке, "ровное, сильное, не нервное" дыхание которой "успокаивает" автора повествования, конечно, неизбежно вызовет в памяти у современного читателя фильм Феллини о плывущем по разлому двух веков корабле, о том, как океанской волной начавшегося мирового катаклизма смывает целую культуру. Но корабль Розанова плывет еще за семь лет до мировой войны, за десять лет до февральской революции и всего дальнейшего. Предвидел ли автор почти идиллического повествования это дальнейшее? Ведь он уже видел происходившее год-два назад. Не отсюда ли и идиллия - как бы опережающая ностальгия по обреченному миру?

Розанов, во всяком случае, дает огромную пищу для размышлений о вчерашнем, сегодняшнем и завтрашнем нашем дне. Он неустанно исследует феномен русской жизни, углубляется, въедается в него. Осматривает и так и эдак и будто демонстрирует то, с чем неизбежно столкнутся будущие преобразователи, не столько не знающие, сколько игнорирующие историко-психологическую толщу российской жизни.

Да уже одно только описание оконного крючочка - какой он у нас есть и каким должен быть по европейским кондициям - уже это непоправимо наше, нашенское. Эти "маленькие хитрости"- одно из вернейших, глубочайших отражений нашей жизни в печати последних десятилетий. Если бы журнал "Наука и жизнь" издавался уже тогда, наверное, какой-нибудь умелец пассажир непременно прислал в редакцию описание легкого в домашнем изготовлении приспособления для открывания низко посаженного крючка. "Маленькие хитрости", зощенковские "удивительные идеи" и "счастливые проекты". Приноровление к данности неверно посаженного крючка - нашего поистине недвижимого и пожизненного имущества.

"Мне твои успехи не нужны. Мне нужно твое поведение". Десятый год директорствующий неизвестно по какому праву над крупнейшей библиотекой страны не слышал ведь этих слов директора гимназии. Но через сто лет после него (в начале 80-х) он скажет на ученом совете библиотеки те же слова, всем запомнившиеся именно своей классичностью: "Мне гении не нужны. Мне нужны дураки, но нравственно чистые". Розанов нащупывал то именно, что самовоспроизводится на российской почве, "что-то сущее и от начала веков бывшее", но то, чему, возглашает он, призывая свою детскую гимназическую веру, "настанет конец, настанет! Настанет!".

Со знанием и умением пишет он о "нашей русской молодой бескультурности", по которой в библиотеке парохода, плывущего по Волге, нет ни одной книги, относящейся до Волги ("...до того неумно, что даже растериваешься"), нет ни путеводителя, ни карт, ничего. И сделано это не по злой воле, а, по мысли Розанова, "молодой недогадливостью" юноши или гимназистки. Это незнание, с какого конца взяться за дело.

Неутомимо исследует Розанов тайну русского национального характера, его высоты и бездны. В этом помогает ему то понимание людей, которое во все времена бывает уделом лишь немногих - и не может быть иным, потому что в тиражировании вольных суждений о душе ближнего своего есть определенная опасность. После смерти своего знакомого, сотрудника "Нового времени", редактора-издателя журналов "Русское дело" и "Русский труд" С. Ф. Шарапова (он считался "правым", и весьма, но некролог его в "Русской мысли" написал кадет П. Б. Струве), Розанов пишет в "Уединенном", что "он был не умен и не образован, точнее - не развит: но изумительно талантлив. <...> Он безусловно был честный человек". И дальше - главное, важное не для нашего понимания мало кому сегодня ведомого Шарапова, а для размышления о Розанове и нашей национально-общественной жизни: "...Было что-то в нем неуловимое, в силу чего, даже взяв его за руку с вытащенным у меня носовым платком, я пожал бы ему руку и сказал бы: "Сережа, это что-то случайное: ведь я знал и знаю сейчас, что ты один из честнейших людей в России". И он расплакался бы слезами ангела, которыми вот никогда не заплачет "честный" Кутлер, сидящий на 6-титысячной пенсии" ("Уединенное").