Андрей Губин - Молоко волчицы

И комендант, подумав, сказал:

— Хорошо, через час идет поезд в Екатеринодар. Дальше белые. Я посажу вас в него. Сумеете уехать — ваше счастье.

— Спасибо.

Они ушли.

Наталья Павловна задумалась над портретом военкома, что-то пририсовала.

Вернулся комендант. Тоскливо сыпал пшено соловью, раскрывавшему клюв в клетке. Потрогал куклу. Вспомнил слова Коршака: тот, кто не с нами, враг.

— Я, пожалуй, пойду, — направился он к выходу.

— Нет, нет! — почуяла она неладное, схватив его за руки.

— Тогда одевайся ты. Мы предстанем перед ревтрибуналом.

— Антон, милый, ты что?

— Гражданка! Именем Советской власти — вы арестованы!

— А ты — ты тоже арестован? — проснулась в ней злость за все тяготы последнего времени.

— Да. Я конвоирую двоих…

— Но ведь это все, конец…

— Это решит трибунал.

С ней сделалась истерика. Он вынужден был держать ее, перенести на кушетку. Она успокаивалась. Незаметно он сам, обессиленный, задремал. Прошло не более трех минут — и он вскочил, поправил портупею с кольтом, негромко сказал:

— Извини, я виноват один…

Подошел к холсту. Портрет был почти готов. Под ногами гунна-завоевателя осколки цивилизации. Над головой вечный Батыев путь. Сзади туча — неисчислимые орды. На плечах совсем свежая краска — то ли отблеск звезд, то ли золотятся погоны, древний воинский знак. Погоны в те дни срубали вместе с плечами, особенно золотые.

— Это зачем погоны? — нахмурился комендант.

— Так я вижу тебя.

— Соскобли. Прощай. Я конвоирую одного себя.

Дождь лил не переставая. В клетке умирал соловей. Лежала японская кукла. И безвольно, как кукла, лежала Невзорова.

Из комендатуры Антон позвонил по линии — задержать в вечернем поезде пассажира и дал приметы.

Перед утром пришло сообщение: пассажир задержан, передан в руки революционного правосудия.

Пришел Денис Коршак. Лицо у коменданта серое.

— Опять не спал? — спросил он Антона.

— Спал, да плохо.

— Как с креста снятый. Надо дать тебе передышку. Нездоров ты.

— Слушай, Денис, закрой-ка дверь…

Антон рассказал председателю Совдепа все, что случилось в эту ночь.

— За глупость тебя судить надо. За честное признание — похвалить. А то, что задержал такую птицу, молодец — достоин награды.

— Судите. А награды не надо. Ежели можешь, не говори никому, что задержал я. А что в поезд сажал — за это судите.

— Ладно — молчок обо всем. Птица в надежных руках — и больше об этом ни слова. С барыней решай сам — дело личное.

— Уже решил. Я ее не знаю, она — меня.

— Тогда вот ознакомься с постановлением Совдепа: комендантом временно назначается твой помощник Багнычев, а тебе — две недели отпуска на лечение с выдачей льготного пайка.

— Нет, не могу сейчас…

— Неподчинение Совдепу — саботаж, тут уж явно судить придется. Не лезь в бутылку — давай в дом отдыха или в госпиталь. Сколько лет не был в отпуске?

— А ты?

— Тебя спрашивают!

— Три года.

— Пора.

— Ладно, пойду к лекарям, шашка и та тупится, у меня ведь пуля в ребре сидит, может, вытащат.

Через две недели комендант приступил к своим обязанностям. Белый хлеб, масло, фрукты, целебная вода и руки сестер милосердия поставили Антона опять в строй. Пулю лекари извлекли. Снова — бессонные ночи, обыски, допросы, ликвидации, реквизиции. Он стал плохо видеть, но очков стыдился.

О Невзоровой старался не вспоминать, но вдруг о ней напомнили: из Совдепа снова принесли предписание реквизировать и оборудовать под госпиталь «Волчицу». Функции коменданта продолжали сужаться. Уже не вся власть принадлежала ему, законодательную взял Совдеп, исполнительная осталась у коменданта. И дела шли все более мирные, хозяйственные.

Он, не взяв комендантского патруля, пошел в особняк один. Ноги отказывались идти — она, конечно, примет это за месть, за стремление уничтожить соучастницу темного дела. Свернул в парк. Сидя в ореанде, оттягивал час тяжелой встречи. Если Невзорова заявит на него, у него есть смягчающие вину обстоятельства. Сиди не сиди, а дело делать надо. Разбросав крошки скворцам, комендант наконец встал и направился к особняку Натальи Павловны Невзоровой.

На стук вышла Мария, сестра Антона.

— Ты чего тут? — спросил брат.

— Барыню кормила, принесла ей молока, захворала она, недели три без памяти лежит, как бы не кончилась…

А он — подумал с жестокой ненавистью о себе — хлеб с маслом ел, какао пил, в госпитале книжки почитывал, а по дороге сюда все душу свою спасал, выкручивался, винил ее в случае с Севастьяновым. Доля ему выпала тяжкая казнить свою любовь и искать смерти отцу, белогвардейцу, во имя грядущего счастья людских поколений.