Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

К началу 1915 года общеевропейская бойня – вопреки первоначальным ожиданиям патриотической общественности – не только не завершилась триумфальным вступлением русских казаков в Берлин, Вену и Стамбул, но явно приобрела затяжной характер, что не сулило России, как наименее подготовленной среди прочих держав к такому повороту событий, ничего хорошего.

На первый взгляд отсутствие добрых вестей с фронта было Распутину политически выгодно: неизбежной в этой связи оказывалась атака оппозиции на правительство – а фактически на царя, – прямиком отбрасывающая Николая в объятия к «старцу» и повышающая шансы на успех его антивоенной пропаганды.

Но у пораженческой медали была и оборотная сторона: чем больше общественность убеждалась в неспособности императора привести Россию к победе, тем реальнее становился революционный взрыв…

Весной 1915 года германские войска перешли в наступление по всему Восточному фронту. Зловещая тень «распутного старца», стоящего во главе «темных сил», якобы стремящихся к поражению России, сразу же стала главной мишенью всех оппозиционеров. На этот раз Григория уличали не только в любовной связи с царицей и ее дочерьми, но также в назначении непопулярных министров, в контактах с якобы германофильски настроенными банкирами и даже в совместном с Александрой Федоровной шпионаже в пользу кайзера.

Патриотическая истерика принимала форму национального психоза…

Распутин все яснее чувствовал неминуемость надвигающейся катастрофы, понимая, что в любом случае – победит ли Россия или же потерпит поражение – неизбежна кровавая судорога, означающая конец существующего режима, а значит, и личную гибель тех, кто его олицетворяет. Общественность в ту пору была абсолютно убеждена в том, что все несчастья войны – по вине правительства, а все фронтовые удачи – вопреки ему…

Единственным, что, по идее, могло в этой ситуации предотвратить трагический для царской семьи финал, был сепаратный мир, не являющийся по своей сути «ни победой, ни поражением».

Офицер российской контрразведки полковник А. С. Резанов сообщал о Распутине: «…я должен по совести сказать, что я не имею оснований считать его немецким агентом. <���…> Он откровенно говорил, что войну надо кончать: „Довольно уже поливать кровью-то. Теперь ужо немец не опасен: ужо слаб“. Его идея была – скорее мириться с ними. Он плохо говорил про „союзников“, ругал их и не признавал существования „славянского вопроса“. Ясно было, что его идея – принести в жертву ради сближения с Германией интересы славянства» 190.

Независимо от того, как относиться к проблеме подлинности многократно цитированного «Дневника Распутина», возможно представить, что Распутин, учитывая его глубинную неприязнь к войне, в самом деле мог в личном разговоре с Александрой Федоровной рассуждать таким или примерно таким образом: «Самый страшный враг – война. Потому, ежели все по-хорошему будет, все на своем месте, то никакой чужой, охотник в тот лес не заберется, а так двери открыты! Открыты двери! Вот. Теперь, как же уберечь гнездо? А вот как? Говорит Папа: „Не хочу позорного мира, будем воевать до победы!“ А победа там тр… (так в тексте. – А. К., Д. К. ) Он, как бык, в одну сторону: „Воевать до победы“, а Вильгельм с другой. Взять бы их да спустить. Хоть глотку друг дружке перегрызите: не жаль! А то вишь! Воевать до победы! А победу пущай достают солдаты. А кресты и награды – енералам. Ловко! Добро, солдат еще не очухался. А очухается – тогда што? а посему… Шепни ты ему, што ждать „победы“ – значит терять все. Сгорит и лба не перекрестит, а посему вот мой сказ: свидеться с (неразборчиво. Возможно, имеется в виду С. Ю. Витте; менее вероятно – германский император Вильгельм II. – А. К., Д. К. )… у яго все как на ладошке, а потом, ежели што – для форм – поторгуйся» 191.

Однако надежд на сепаратный мир практически не было: Николай II об этом и слышать не хотел, а главный антивоенный союзник Распутина – граф С. Ю. Витте – умер в феврале 1915 года. Понимая, что при всем своем могуществе он не способен предотвратить собственную гибель, Распутин продолжал погружаться в пучину «темной ночи своей души».

Чем дальше, тем сильнее он пил. Пил, правда, не водку, а, как правило, мадеру. Пил помногу: иной вечер до шести бутылок, толком не спав по нескольку дней подряд, поражая окружающих тем обстоятельством, что в относительно «светлые» промежутки в это время мог как ни в чем не бывало принимать посетителей.