Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Казалось, ничто не сможет омрачить эту дворцовую пастораль…

Со временем Николай станет воспринимать общение с Григорием как вполне «формализованную» часть своей повседневной жизни, которая должна упоминаться всякий раз наряду с другими «рутинными фигурами». Став «обязательным», число упоминаний обо встречах с Григорием резко возрастет: 1908 год – 8, 1909 год – 15, 1910 год – 9 всего за полтора месяца (после чего Распутин уехал), 1911 год – 6 (Распутин также пребывал в разъездах), 1912 год – всего 2 (записи надолго прервались после февральской беседы Николая о Григории с матерью – вдовствующей императрицей Марией Федоровной, настроенной резко против «старца»), 1913 год – 11, 1914 год – 19, 1915 – 18, 1916 – 6 (Николай подолгу бывает в Ставке).

Таким образом, Григорий станет постоянным элементом частной жизни последнего русского императора. Правда, начиная с 1908 года восклицательные знаки в его дневниковых записях о встречах с Григорием исчезнут, а эмоциональные характеристики будут появляться лишь время от времени. При этом восторженные признания первых лет о «радости» встреч с Григорием уступят место менее «крылатым» упоминаниям сперва об «удовольствии», а затем о «долгих беседах» и «утешении» от общения с ним.

Забегая вперед, следует сказать, что отношение императора к Нашему Другу, как станут называть Распутина между собой Александра и Николай, до самого конца оставалось в целом неизменным. Но вот чувства, которые вынуждены были испытывать они оба в связи с «распутинской темой», становились все более сложными и тяжелыми, все чаще порождающими тягу не к радости, а к утешению. Все менее идиллическими, одним словом.

Увы! Безмятежная идиллия в жизни монаршего фаворита редко бывает долгой…

До тех пор пока новоиспеченный царский любимец в сознании света являлся всего лишь очередным «писком» придворно-юродивой моды, ропот недругов Григория оставался глухим. Однако с 1908 года, когда дымка первого очарования рассеялась и стало ясно, что «грязный сибирский мужик», обосновавшийся в царских покоях, вовсе не такая уж безобидная диковинка, как могло показаться вначале, а вполне самостоятельная и своенравная личность, над головой Распутина начали сгущаться первые петербургские тучи.

В тех самых крайне правых салонах, где еще недавно «старца» принимали с распростертыми объятиями, вдруг поползли слухи о том, что Распутин у себя в Покровском творит «самый форменный разврат» вместе с приезжающими к нему из Петербурга барышнями, а также о весьма специфических групповых банных помывках, в ходе которых Григорий и «сестры» поют духовные песни и пляшут.

Само собой напрашивалось обвинение Распутина в «хлыстовской ереси», тем более естественное, если вспомнить традиционно скептическое отношение «старца» к православным иерархам: «Ежели Церковь хозяйничать почнет, то, окромя блядей да воров, никому и доступа не будет» 73. «Отец особенно пристрастно относился к лицам именно духовного звания» 74, – подтверждает Матрена Распутина.

Был ли Распутин хлыстом, то есть православным сектантом? Некоторые из современных исследователей отвечают на этот вопрос утвердительно. В то же время, по мнению петербургского исследователя церковной истории С. Л. Фирсова, «ответ на этот вопрос может быть только отрицательным»: «Другое дело, кем он был на самом деле и кем его считали враждебно настроенные по отношению к нему лица»; «Признавая „старца“ сектантом, большинство современников совершенно не представляло себе, кто такие „хлысты“, в чем состоит суть их учения, какие цели они преследуют». Фирсов обращает внимание на то, что если для хлыста «гражданское общество… только средство к достижению благополучия своей общины („корабля“), интересы которой и составляют смысл жизни сектанта», то «для Гр. Распутина, как известно, „гражданская жизнь“ была далеко не безынтересна, а оказание помощи своим последователям и (преимущественно) последовательницам никогда не являлось главным побудительным мотивом деятельности „старца“…» 75.

Впрочем, некоторые элементы сектантского «богослужения» (например, радения) он активно использовал, стремясь, в меру своего понимания, вплести различные сектантские идеи, неприемлемые для официального православия, в систему собственных религиозных взглядов, которые сам Григорий, впрочем, искренне считал вполне ортодоксальными: «Вот говорят, что я хлыст. Какой же я хлыст. Упаси Господи. В церковь хожу, признаю все догматы, молюсь… Какой же я хлыст. Клевещут, милый, на меня» 76.