Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Феномен Распутина куда менее случаен и куда более достоин уважительного внимания потомков, нежели судьбы многих из тех, кто пролез на страницы истории ex officio .

Вероятно, это был самый яркий и эксцентричный self madе man XX столетия.

По мнению А. Труайя, секрет успеха Распутина должен быть объяснен в первую очередь «невероятной склонностью русского народа поклоняться сверхъестественным силам»: «Даже люди образованные или выдающие себя за таковых жаждут тайных откровений, астральных влияний и неслучайных совпадений. Да, детское простодушие соединяется с желанием вручить свою судьбу посланному свыше пастырю. Необходимость этого хорошо чувствовалась как в салонах, так и в альковах, в трактирах и общественных банях, в сибирских избах и кулуарах императорского дворца. Если Распутин мог процветать и стать легендарным, то только потому, что он отвечал духовной потребности народа и приближенных к трону» 433.

Однако Распутин отнюдь не был «традиционным русским чудом». Это была страшная революционная искра, выбитая лобовым столкновением культур и ставшая предвестницей грандиозного исторического пожара. И в этом смысле феномен Распутиниады, как и феномен русской интеллигенции, – сугубо петербургский. Не случайно и убийство Распутина, и крушение старой России произошли именно в Петербурге – городе, который был призван чудесным образом спасти эту безумную и необъятную страну, насытив ее смыслом и примирив всех со всеми, но который с этой своей великой миссией так и не справился…

Петербург ежесекундно созидал – и сокрушал «всемогущего старца», затягивал его в свою магическую сферу – и брезгливо исторгал назад, в сибирскую пустошь.

Так же точно относился к приворожившей его столице и сам Григорий, всеми силами стремившийся ужиться с ней и в то же время глубоко презиравший ее обитателей: «Ты спрашиваешь, какое на меня впечатление производит Петербург… Все чиновники… Желают все выслужиться… Один другого ест… Правду здесь загнали в угол… Она стала маленькая, вся трясется… боится выглянуть… А между тем России нужна правда… Она должна торжествовать… Ведь она сильная… но ложь-то, видно, штука тоже порядочная… Сумеет за себя тоже постоять… здесь все спешат… Дела… В угаре живут… Говорят хорошие слова, а сами о хорошем-то понятия не имеют… Лицемеры… Как это больно…» 434

И в то же время только Петербург с его «немецкой» сдержанностью и упорядоченностью позволял хоть как-то уберечься – до поры до времени и самому Распутину – от разрушительной стихии национального буйства, которой был всецело привержен сам «старец», но которая, взятая en masse , действовала на него угнетающе: «Как подумаю, так Питер супротив Москвы монастырь. Тут прямо Бога тешим, а там… что золота, что вина, что баб – так тошно…» 435

«В ситуации Распутина, – заключает А. М. Эткинд, – особенно ясно виден тезис, который защищал Мишель Фуко применительно к совсем иным проблемам и эпохам: субъект формируется дискурсом, а не психологией; своим местом в конфигурации культурных сил, а не личными вкусами, привычками и желаниями. По крайней мере, такой субъект, который входит в историю; и в той мере, в какой он туда входит. Индивидуальные особенности важны в той мере, в какой они были замечены, оценены, поняты; удостоились обсуждения и подражания; и перестали быть особенностями, а стали вариантом культурной нормы» 436.

Данную оценку также нельзя признать исчерпывающей. Феномен Григория Распутина невозможно понять, оставаясь в пределах парадигмы «культурно-мифологической реальности». Только тщательно отделив шелуху исторической лжи от ядра исторической правды, только выявив объективную суть конфликта между реальным внутренним «я» Григория Распутина и тем прокрустовым ложем мифа, в которое это «я» было помещено «дискурсивно мыслящим» общественным мнением, можно более или менее достоверно объяснить смысл трагедии, которая вошла в историю под названием распутиниады и которая явилась последней, писанной кровью миниатюрой в Степенной книге Российского царства.

Печальная и одновременно захватывающая история «старца» – это история любви и ненависти «аристократии», а точнее, всего образованного русского общества, с одной стороны, и «простого русского народа» – с другой, не способных, как показал опыт, ни толком жить друг без друга, ни найти общий язык. История, которая была обречена закончиться чем-то страшным и кровавым, как жизнь и самого Григория, и его высочайших антрепренеров.