Лоуренс Рис - Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть

План Великого голодомора, как и множество других планов, которые нацисты строили раньше, оказался абсолютно неосуществимым в том масштабе, который намечался изначально: Германия не обладала достаточными ресурсами для того, чтобы миллионы людей по всем городам Советского Союза упрятать в тюрьмы и держать их там, пока они все не поумирают от голода. Но сама идея, заложенная в основу этого плана, осуществлялась во многих местах. Так, например, немецкая армия замкнула кольцо блокады вокруг Ленинграда (в настоящее время — Санкт-Петербург), и за период с сентября 1941 года по январь 1944-го в городе вымерло более 600 000 жителей — в основном от голода. То же твердое решение «не тратить ценные продукты» на своих врагов послужило основной причиной гибели в немецком плену более трех миллионов советских солдат. В отдельных городах оккупированной Украины — как, например. в Харькове — немецкие оккупационные власти активно осуществляли политику Голодомора.

По количеству населения Харьков был самым большим городом, захваченным немцами во время войны. С того момента, когда в октябре 1941 года они вступили в город, до августа 1943-го ‹70›, когда Красная Армия его освободила, было ясно, что максимальное изъятие продуктов питания у мирного населения планировалось с самого начала. Инна Гаврильченко, украинская школьница, которой в то время было пятнадцать лет, рассказывает: «К нам в комнату ворвался немецкий солдат и стал шарить повсюду. Он заглядывал во все шкафы, выбрасывал оттуда вещи, книги. У нас был сахар — он его нашел и забрал…» ‹71›

Обобрав жителей Харькова, изъяв у них все запасы продовольствия, немцы закрыли город: прекратился подвоз продуктов из пригородных сел и полицаи бдительно следили за тем, чтобы никто из горожан не мог выйти за черту города. Тем немногим, кто на них работал, немцы давали какие-то пайки — остальные были обречены на голодную смерть [10] Интеллигенция, жившая в основном в центре города, начала вымирать уже в конце 1941 года; люди, жившие на окраинах, в частных домиках, держались дольше — за счет своих огородиков, однако и их нещадно обирали как оккупанты, так и их прислужники-полицаи. Умирали художники и артисты, учителя и врачи, умирали ученые; умер всемирно известный архитектор, академик Бекетов, его двоюродную сестру застрелили. В Харькове во время оккупации вымерло около 120 тысяч жителей. . Отец Инны Гаврильченко умирал у нее на глазах. Она хорошо знает признаки приближающейся голодной смерти: «Прежде всего тело твое лишается белков. Оно начинает пухнуть — но не все сразу, а по частям. Сначала пухнут руки и ноги. Посмотришь на свою руку — она как палочка, на которую надета боксерская перчатка, и ты не можешь сжать кулак: опухшие пальцы не сгибаются. И ноги тоже — худые, как палочки, они опухают снизу. Потом опухает живот и уже потом — лицо, тоже по частям. На самой последней стадии оно искажается до неузнаваемости: опухают носогубные складки, появляется страшный голодный оскал — иссохшие губы растягиваются, зубы обнажаются, и нельзя понять — смеется человек или плачет. И все это время какой-то горький вкус во рту, и понос — он так и называется голодный понос, и еще красная сыпь во рту и на языке, странная такая» ‹72›.

Некоторым немцам доставляло удовольствие издеваться над голодающими. Когда, например, Анатолий Рева, в ту пору совсем еще малыш, подошел к группе немецких солдат и попросил чего-нибудь поесть, ему со смехом вручили кулек с экскрементами. «В них не было ничего человеческого, — говорит Анатолий, — даже детей они не жалели» ‹73›. И все-таки были среди немцев и такие, кто проявлял сострадание. Инна Гаврильченко вспоминает: «Однажды я шла по улице, было уже довольно поздно — четвертый час, наверное [11] Во время оккупации Харьков жил по берлинскому времени. . Часов у меня не было, но уже смеркалось. Я знала, что после четырех ходить по городу нельзя — комендантский час, и поэтому тебя могут запросто пристрелить, — но у меня не было сил идти быстрее, а до дому было еще далеко. И я увидела впереди немца — невысокого такого солдатика. Помнится, он был щуплый и маленький, и я отважилась спросить его, который час — успею ли я домой до четырех? До четырех оставалось совсем немного, и он спросил: „Куда ты идешь?“ Я сказала: „Домой“. — „Это далеко?“ — „Далековато“, — ответила я безнадежно. „Ну ладно, — сказал он, — я тебя провожу“. И проводил меня почти до самого дома. На углу нашей улицы остановились. Я молчу, не знаю что сказать. А он посмотрел на меня — и что-то там такое у него было с собой — сумка, что ли, — он вытащил кусок колбасы, большой кусок — и ткнул мне в руки. Я растерялась, а он повернулся и быстро-быстро пошел прочь — чуть ли не бегом… Так что немцы были разные, и нельзя, наверное, с убежденностью сказать, что все эсэсовцы были плохие, а неэсэсовцы — хорошие… Кто их знает — разные они были» ‹74›.